— Давай котелок! — покрикивал он на владыку.

И преподобный, едва разыскав, притащил из клети преогромный котел и стал его скрести да мыть.

— Мясца сюда, Иваненко!

И пан алхимик приволок к печи только что освежеванного барана, уже разрубленного и обмытого, изрядного барана, того самого, что нынче утром вытащили из мешка, который висел под окном у панны Ярины.

— Несите сюда уксусу! — положив всю баранину в котел и немного ее в воде проваривши, распорядился Козак Мамай.

И отец Мельхиседек принес крепкого уксусу доброе деревянное ведро.

— Мало! — сказал Мамай.

И владыка принес еще ведерко, а Мамай вылил и его в котел.

— А еще воды? — спросила Явдоха.

— Воды больше не надо.

— Без воды? — изумилась матуся.

— Перцу мне, перцу! — кричал Мамай, и сережка его поблескивала от огня.

— Сколько ж тебе перцу? — спрашивал хозяин.

— Горстей пять.

— Сдурел! — ахнула Явдоха.

— Да чтоб горький! — требовал Козак.

— Вот красный, стручковый, — подавал епископ. — Капсикум аннуум…

— Тертый?

— А как же!

— Сыпь сюда.

Отец Мельхиседек высыпал жгучую тертуху в кипящий котел, и тонко смолотый красный перец, с паром подымаясь в воздух, шибанул в нос, и все вокруг расчихались, а наипаче Песик Ложка, что суетился там чуть не проворнее всех.

— Еще перца! — взывал Мамай.

— Вот черный, пипер нигрум.

— Тертый?

— Тертый.

— Давай-ка! Сыпь, сыпь, сыпь!

— Вот перец белый…

— Вали сюда! А где ж кайенский?

— Кайенского, кажется, в доме нету.

— Жаль!.. Теперь — лука, матинка!

— Вот он лук.

— Только всего? Мало! Мало! — Потом орал: — Эй, соли мне, соли, ваше преосвященство!

И преподобный пан епископ нес ему соль.

Он даже запыхался от беготни.

Скинув рясу, остался в новой козацкой сорочке, славного шитья, над коей немало потрудилась на досуге племянница его, Подолянка.

Пылали березовые дрова в устье варистой печи, и вся горница аж гудела…

Однако суета помаленьку утихала.

Подкинув горстку сухой горчицы в котел, покрошив еще с десяток луковиц, плотно прикрыв посудину, присели они у печи на лавке — да и стали ждать, принюхиваясь, смакуя заранее добрую козацкую снедь.

— Знатный будет борщ, — помолчав, сказал владыка. Даже вздохнул, оттого что припомнилось ему славное и отчаянное житье, мудрый на Сечи борщ. — Добрый будет! — повторил он, потягивая носом.

— А известно, добрый, — неторопливо согласился Мамай. — Мудрый таки борщ! Вот кабы сюда еще горстку того анафемского…

— Кайенского? Так нету же…

— Оно и так… — со страхом отозвалась Явдоха.

— Отведаем, — разглаживая русую бороду, сказал коваль Иванище. — Правда, пане сотник? — степенно спросил он у Михайлика.

— А как же! — поспешила за него матинка. — Отведаем. Сотникам надобно…

— Я сам, мамо, я сам! — рассердился, аж покраснел парубок. Он, может, бросил бы матери резкое слово, когда б не отворилась дверь и не стал на пороге архиерейской куховарни келейник, отец Зосима, уже знакомый нам куценький монашек.

— Ваше преосвященство, — промямлил чернец и не спеша поклонился.

— Что там? — спросил владыка.

— Там, ваше преосвященство…

— Да говори живее!

— Стража… наши девчата… — еле шевеля губами, выговорил неповоротливый монашек и подступил чуть ближе к печи, что так и гудела от пламени.

— Что стража?

— Девичья стража, — медленно тянул тугоязыкий монах.

— Ну, ну?!

— Та девичья стража… та самая стража, что под началом гончаровой дочки… той Лукии шальной…

— Ну?

— Та стража, что ею заправляет ваша племянница, вельможная панна Ярина…

— Да что ж там случилось? — еле сдерживаясь, чтоб не выругаться, допытывался вконец разозленный архиерей. — Говори, что там такое?

— Они изловили… — И чернец помаленьку сделал еще один шаг вперед.

— Кого изловили?

— Поймали, стало быть…

— Кого же?

— То есть… я хочу сказать, сцапали…

— Да кого же?

— Взяли, стало быть, в полон…

— Кого же? Кого? Кого?