Владыка спросил:

— Может, по чарке?

— Отчего ж! — отозвался пан обозный, ведь надо же было ему набраться храбрости перед козацким мудрым борщом.

Владыка, как хозяин, стал наливать, а Козак Мамай вздохнул:

— Ой, владыка, милость твоя велика, да… чарка мала!

— Можно и побольше, — согласился Мельхиседек, налил большую, но Мамай отвел рукой:

— Сечевику на войне — нельзя.

Пампушка в удивлении взглянул на Козака:

— Говорят же, что ты по два бочонка враз выпиваешь!

— Говорят, — кивнул Мамай.

— Тебя ведь, Козаче, — продолжал Пампушка, — на всех дверях, по козацким хатам, — и к двери куховарни обернулся, — малюют тебя с чаркой?

— Малюют, — развел руками Козак Мамай. — Ого! Еще и не такое в народе намалюют или расскажут! Слыхал же я меж людей, будто Козак Мамай прожил на свете невесть сколько лет! А я ж — вот он, как видите: все сорок да сорок! — И лукаво усмехнулся, так что и невдомек было — шутит, а может, и правду говорит тот хитроумный козачина.

— Так и не выпьешь?

— Хотелось бы к стеклянному богу приложиться, но увы!

— Ты же сам сказывал, что после боя — можно.

— После нынешнего — можно, однако пред завтрашним… Сечевику, брат, труднее, нежели монаху. Правда, отче Зосима? — обратился он к куцему. — Вам если чего не велено, вы скорее в келейку, да и… тишком? Ведь так? А сечевик — он все промеж людей. Ни запаски, ни чарки! Да и совесть козацкая против чернечьей — не так уж и черна. Да и сечевой закон — сильнее божьего: на войне — ни капли! Что бы там ни говорили про запорожских братчиков…

— Так пропустим и без тебя, — не стал спорить владыка.

— Да и без нас, — добавил, кивнув на спудеев, Тимош Прудивус, — нам пора в путь.

— А борща?

— Борща так борща, — согласился Тимош и вытащил ложку. — Для пущей отваги столь мудрый борщик на дорогу — хорошо!

Мамай подвинул на середину стола горячий котел, под коим даже дубовая столешница прогнулась, снял покрышку, и пряный пар козацкого борща захватил дух до слез, аж тявкнул под столом бывалый Песик Ложка.

— Ну что ж… — и епископ взялся за чарку. — Дай боже!

Кто хотел, тот выпил, и все те добрые люди, подкрутив усы, усердно принялись за мудрый борщ.

— Ишь! — степенно молвила Явдоха. — Кому ж и есть мудрый борщ, коли не нам, не сотникам?! — И матинка с неприкрытым опасением поглядела на сына, ибо знала, понятное дело, что за дьявольская штука — мудрый козацкий борщ, коего Михайлику ныне придется отведать в первый раз.

— И добрый же борщ! — едва перевел дыхание старый Гнат Романюк, поневоле помолчав, пока улеглось первое впечатление, которое иной раз бывает самым сильным.

— Добрый, — подтвердил и коваль Иванище. И храбро хлебнул опять и опять.

— Вот кабы сюда еще перцу кайенского, — почесал оселедец Козак Мамай. — Кабы…

— Ладно и без него, — всполошилась Явдоха, опасливо оглянувшись на сына.

Но пан сотник довольно спокойно молвил:

— Глотку… когтями… чертяка… дерет!

— Ого! — согласился, смакуя, москаль Иванище. И сказал раздумчиво: — Волу либо коню, гляди, и не одолеть сего борща.

— Сдохнут, — убежденно подтвердил пан епископ.

— Не иначе — сдохнут, — согласился и алхимик Иваненко, входя в куховарню и знаками успокаивая владыку, что, мол, с племянницею все ладно, что уже спит. — Сдохнут без покаяния! — И он принялся хлебать мудрый борщ так запросто, словно и не было в нем никакой адовой силы, затем что химики, дай им бог здоровья, привыкают и к вещам покрепче, нежели перец.

— Подохнет вол, — поддакнул, едва разжевывая плохо уваренное мясо, Романюк.

— Только человек от него и здоровеет, — тоненьким от перца голосом промолвил епископ: он за столько лет уже отвык от истинно запорожской еды.

— Да и человек не всякий, — лукаво повел глазом Козак на Пампушку, который ложкой раз за разом словно бы и зачерпывал помалу, однако ж не глотнул еще ничуть. — Доброму лыцарю — оно, конечно, здорово, а вот какой-нибудь…

Пан обозный, дабы избегнуть насмешки, хлебнул-таки борща. Глаза полезли на лоб, вытаращились, выпучились, но усилием воли Пампушка принудил себя проглотить нечеловеческое яство, затем что во рту его держать было еще труднее, чем глотать.

— Доброму лыцарю иль ковалю оно, гляди, и здорово, — повторил Мамай, — а шляхтич какой, канцелярист, панычок-неженка, угрин либо немец — те, гляди, помрут.