— Ковать некому, ваше преосвященство. Меди и железа тоже нет.

— Медь завтра будет, — вздохнул Мельхиседек.

— Откуда?

— Завтра снимем колокола, — как бы отважась на трудный шаг, тихо произнес Мельхиседек.

— Какие колокола? — отшатнувшись от владыки, спросил Саливон Глек, цехмистр гончаров, слывший в Мирославе лучшим звонарем.

— С церквей… Какие же!

— Вот как! — простонал старик Саливон, однако больше не сказал ничего.

Зато Пампушка снова почувствовал себя на какое-то мгновение православным, преданным вере отцов, а не тайным католиком.

— Не дам! — сказал он. — Не дам колоколов. Покарает вас бог!

— Гляди, чтоб он тебя самого не покарал. Чем будешь людей кормить?

— Их накормишь! Невесть откуда все прутся в Мирослав. Слоняются без всякого дела. А жрать им подавай!

— Почему слоняются? Почему без дела?

— Дармоеды, — пожал плечами Пампушка.

— Так-таки все и дармоеды? Все?

— Как один.

— А я? — неожиданно спросил Михайлик, ибо чувство полета не оставляло его и тут, а нос после падения совсем распух, и парубок вовсе не думал, куда летит. — А я? — настойчиво повторил он, не услышав ответа на свое удивленное восклицание. — А я?

— Что — ты? — опять узнав парубка, спросил Пампушка.

— Я ж вот — не дармоед, — отвечал Михайлик.

— Ага, не дармоеды мы, — с достоинством подтвердила и матинка.

— Кто же вы? — спросил пан Хивря.

— Ковали мы, — глянув искоса на Ярину, степенно отвечал Михайлик.

— Что ж вы слоняетесь? — удивился Мельхиседек.

— Негде жить, — тихим баском буркнул Михайлик.

— Нет и работы, — вздохнула матинка.

— Ковалям нет работы? — удивился владыка. — Во время войны?

— Кто ж будет ковать оружие? — спросил и гончар Саливон Глек.

— У вас, в Мирославе, тридцать две кузни, но никто нам работы…

— Тридцать две кузни? — насторожился пан Пампушка. — Ты откуда знаешь — сколько? — И кивнул Мельхиседеку — Это все-таки однокрыловец!

— И нигде не нашлось для вас работы? — отмахнувшись от обозного, спросил епископ.

— И не найдется! — в своем стремительном любовном лёте, забывая о сдержанности, обязательной для младшего перед старшим, резко сказал Михайлик. — Работа есть только для ваших, для здешних, для цеховых. У вас, в Мирославе, пришлого ремесленника даже в челядники не возьмут.

— Таков уж порядок, — объяснил цехмистр ковалей Ткаченко.

— Порядок?! — вспыхнула матинка. — Ни ладу, ни порядка. Бестолочь! И оружия у вас тут — не густо!

— Пришлые портняжки да сапожники без дела слоняются, а сапог не хватает, — рассердился Михайлик. — Да и кони не кованы!

— И хлеба на базаре маловато, — прибавила мама.

— А в городе, — подхватил Михайлик, — полнехонько бездомных пекарей и мельников, бондарей и каретников.

— Мясников и пивоваров, — продолжала Явдоха, — седельников, кожевников и плотников, угольщиков и колесников…

— Их у вас и людьми не считают, — сердито добавил Михайлик. И сказал — Я думаю, панове горожане, что вы должны немедля…

И только тут молодой коваль заметил, что матинка дергает его за латаный-перелатаный рукав.

И хлопец умолк, глянув на свои лохмотья, такие драные, что раку там уцепиться не за что было, и смутился.

— Вестимо, должны! — подхватил последние слова Михайлика отец Мельхиседек. — Вам следует, панове цехмистры, обнародовать сразу, что, на время войны хотя бы, в цехи вы будете принимать всех.

— Пришлых? — важно спросил коваль Ткаченко.

— Всех, кто хочет и умеет работать.

— А обычаи предков? — опять отозвался цехмистр ковалей.

— И кто ж дозволит нарушать обычаи? — спросил цехмистр пасечников. — Кто даст нам этакое право?

— Бог, — сказал епископ.

— Война дала нам право, — добавил цехмистр гончаров Саливон Глек. — Так вот, деды, подымайте зады! И — за работу.

— За работу рано, — пробурчал цехмистр женских портных. — Однако подумаем: сие дело надо разжевать.

— Некогда жевать! — снова забыв, где находится, выскочил Михайлик, оторвав на мгновенье взор от панны Ярины, и опять матинка дернула сына за рукав, а потом быстренько пригнула его голову к себе и стала приглаживать давно не стриженный в дальней дороге чуб.

Михайлик сердито выпрямился.

И повторил:

— Некогда жевать! Война не ждет.

— А почему ты здесь заправляешь? — малость опомнясь от изумления перед выходкой своего вчерашнего коваля, вызверился пан Куча-Стародупский.