Несчастна была та любовь, и Лукия, сидя над своим гончарным богатством, раздумывала сейчас про горести свои, а орава детворы, что дула возле нее в глиняные свистульки, выбирая петушка пронзительнее, да и многочисленные покупатели и зрители, покрикивающие на собственных мужей сердитые молодицы, привередничая над хрупким товаром, только злили ее, ибо Лукия рада была бы в тоске на пустынную леваду бежать, чтоб никого не видеть и не слышать.

Растравляла душу дивчины также близкая разлука со вторым братом, Омельком, который этой ночью должен был отправиться в Москву, как решила нынче мирославская рада, и Лукии хотелось хоть на прощанье поговорить с ним, но парубка весь день тут не было, как подался с утра в крепость, так его и не видели, и ее сердце терзала тревога: не сталось ли с Омельком какой беды в том бою.

Погруженная в думы, Лукия ничего не видела и не слышала, упершись взглядом в одну точку, и какой-то веселый парубок, проходя мимо, крикнул:

— Залатай-ка горшок, девонька!

— А ты его сперва выверни наизнанку, — спокойно отвечала Лукия, — с лица кто ж латает!

Достав из узелка горшочек с кашей, кусок сала и горбушку хлеба, Лукия собралась было обедать, но и про еду забыла, затем что все думала и думала о своем Мамае, о коем слуху не было чуть ли не от самого рождества, и тосковала о нем, и сердилась, и про себя разговаривала с любимым… А тем временем у нее о чем-то спрашивал круглый, как тыква, степенный толстяк, вырядившийся по такой жаре в добрую смушковую шапку, в толстенный кобеняк [13] , юфтевые чеботы с новыми головками, — он держал за повод годовалого бычка, видимо купленного на убой.

— А макитры у тебя крепкие, девка? — спросил он, недоверчиво поводя лисьим носом, который казался чужим на его круглом лице, весьма напоминавшем пана Пампушку, хотя сей толстяк и не был пану обозному ни родичем, ни даже соседом. — Крепкие? Или нет?

— Что орехи, — вежливо, как всегда, отвечала Лукия.

Но хвалить товар не стала, и это показалось толстяку подозрительным, ибо он держался старых понятий: хоть плохой товар, только б хваленый.

— Так это ж, я вижу, горшки, — подумав маленько и постучав по ним кнутовищем, заключил он.

— Горшки, — учтиво подтвердила Лукия.

— А мне, пожалуй, нужна хорошая макитра.

— Вот и макитры, — кивнула дочь гончара на гору здоровенных горшков, сложенную умелыми руками отца в несколько рядов еще с вечера.

— Мне — самую большую.

— А вот и самые большие, — обернулась Лукия к макитрам, годным разве только для панской пасхальной опары, таким огромным, что в каждой мог бы спрятаться добрый козак.

— А побольше нет?

— Нет, дяденька.

— А где получше? — недоверчиво спросил он.

— Все одинаковы, — равнодушно ответила Лукия.

— Которые получше? — упрямо домогался толстяк. — Верхние или нижние?

— Одинаковы все.

— Почему ж ты нижние спрятала в самый низ?

— Где-нибудь надо ж было их поставить.

— Так вытащи мне снизу.

— Зачем это?

— А затем… коли они такую тяжесть выдержали, то, стало быть, крепкие! А если крепкие…

— Возьмите сверху.

— Нет, только снизу, дочка, — не выпуская повода с привязанным бычком, требовал покупатель.

И Лукии пришлось-таки, переставляя тяжеленные глиняные горшки, достать самую крепкую макитру снизу.

— Хороша ли? — с нарастающим недоверием допытывался покупатель, потому что Лукия своего товара все-таки не хвалила.

— Какая есть, дяденька, — равнодушно отвечала дивчина.

Взяв макитру, добытую чуть ли не с самого дна базарного моря, толстяк опять заговорил, чем-то напоминая пана Пампушку-Кучу-Стародупского:

— А ежели хорошенько хватить по ней кнутовищем, не треснет?

— Зазвенит, что колокол.

— А если кулаком?

— Кулак заболит.

— А коли ахнуть дубиной?

— По макитре — дубиной?!

Толстяк замялся:

— Жинка, вишь, у меня в Киеве до того прытка, не разбирает: что попадет под горячую руку, тем и запустит, тем и грохнет. По макитре так по макитре. По голове так по голове.

— Строгая, — подбрасывая в руке щербатый горшочек, неласково усмехнулась Лукия.

— Зато весело: жинка в меня запустит кринкой. Попадет — радуется. Не попадет — радуюсь я… — И, помолчав, опять спросил: — Так что ж, ежели палкой, треснет? Вот эта макитра? Треснет она или не треснет?

— Треснет, дяденька, — грустно призналась Лукия.

— Это плохо, сердце мое.

— Плохо, дяденька.

— А такой, чтоб не треснула, нет у тебя?

— Нету.

— А мне надо, — почесал затылок толстяк.

— Поищите еще где, — с недобрым взглядом, недвусмысленно играя щербатым горшочком, посоветовала дочь гончара.

— Найду ли?

— Мне хочется, — рассердилась наконец Лукия, — попробовать: треснет ли этот горшочек, если я запущу его кому-нибудь в голову? — И прибавила: — Дома вы, дяденька, сами говорите, тюфяк тюфяком… но почему ж вы здесь такой настырный?