«Ты сейчас испугаешь его! — каркнул голос, — Уже по-настоящему!»

Он сидел на корточках, обхватив тонкими руками колени, наивно пытаясь спрятать собственную наготу за собственным же телом. Я видел острые бамбуковые позвонки, спускавшиеся напряженной дугой к ягодицам, маленьким холмикам, не скрытым даже квадратным сантиметром материи. Красивые и пропорционально сложенные руки с мягкими худыми плечами. Между прижатыми к груди коленями виднелся сосок — еще почти детский, розовый, остроконечный. Маленький розовый пупырышек. Приоткрытые словно для крика губы, тень языка за ними. Огромные глаза, неприлично огромные, чудовищные, наполненные жгучим огнем.

Это было как выстрел в лицо.

— Э-э-э… Ладно, все… Хватит, закончим, — я бормотал что-то, с ужасом чувствуя, что не могу отвести глаз. И самое ужасное было в том, что Котенок видел меня сейчас. Часть меня, какой-то мой внутренний запах, оказалась видна ему, зеленые глаза открылись так широко, что я мог увидеть внутри них собственный силуэт, — Эммм-м-м… Извини, если… если обидел.

Больше всего я боялся, что меня выдаст мое же лицо. Что оно с безжалостностью зеркала вдруг отразит ту мысль, которая парализовала меня, протянув по всему телу холодные и сильные щупальца.

Трепет… Дыхание в ухо… Запах волос… Пальцы — скользящие, срывающиеся…

Линус!

Истошный вопль резанул мозг. Грязной тряпкой по губам… Ледяные брызги в глаза…

Я попятился на несколько шагов. Стиснув себя поперек груди невидимой стальной лапой — до хрипоты в легких, до головокружения. Только чтоб не показать. Не выдать. Космос, сожри мои потроха, но не дай… Не хочу… Не для него.

Я хотел только одного — стереть эту отвратительную, рисованную внутренними секрециями тела, картину, сжечь ее в топке памяти. Мне было отвратительно отражаться в глазах Котенка. Первые признаки страшной болезни, эти невидимые гнойники, признаки проказы… Не для него.

Он понял, что я чувствую, понял сразу и однозначно — так умеют только дети. И мгновенье ужаса проросло в моем сердце ледяными прожилками. Потому что я понял — я навсегда останусь в его глазах именно таким. Не благородным, хоть и презренным графом, вытаскивающим его из воды, не бойцом, пытающимся сломить его сопротивление и даже не коварным имперским шпионом, пытающим юного героя. Я навсегда останусь для него таким, как сейчас — мокрым, с жалким лицом, на котором, как штукатурка под старыми обоями, проглядывает сквозь изысканные черты ван-Вортов непристойная гадкая похоть. И каждый раз, когда я увижу его глаза, я увижу там и свое лицо. Такое же. С адской печатью.

— На, — оденься, — я постарался иссушить свой голос чтобы он был не эмоциональнее, чем песок на косе в знойный летний полдень, — Замерзнешь.

Не глядя, я подал ему мокрый оборванный халат. Жалкая, нелепая попытка переиграть самого себя.

Котенок взял халат. Медленно накинул его на плечи, перетянул поясом. Мокрая ткань не скрывала очертаний его фигуры. Он посмотрел на меня и тихо сказал. Так тихо, что я понял — не лжет.

— Если ты еще раз коснуться ко мне, я выпущу тебе кишки.

И вышел. Шлепая босыми ногами и оставляя мокрые следы.

Некоторое время он с предубеждением относился ко всему сладкому, я даже предположил, что неожиданное происшествие на какой-то период устроило короткое замыкание его нервной системе и то, что раньше было ему приятно, стало вызывать у него отвращение. Впрочем, возможно он стал подсознательно опасаться всего, что было связано со сладким, полагая, что я могу подстроить ему очередную ловушку. Как бы то ни было, природная слабость одержала верх и вскоре из шкафчика снова стали пропадать оставленные мной банки сливового варенья и шоколада.

А я продолжил жить так, как жил до того. Два дня я делал вид, что между нами ничего не произошло, хотя все это было чистой условностью, более привычкой, чем необходимостью — все равно мы с Котенком практически не видели друг друга. Я закрыл себя, как закрывают баллоны с отработанным ядерным топливом, прежде чем отстрелить их с корабля. Автоматика консервирует все токсичные и радиоактивные вещества, заключает их в непробиваемую кожуру и отправляет в бесконечное путешествие в мире холодных пустот и металлически-сверкающих звезд.

Я запер себя, перекрыл все. Я был огромным сосудом, в котором, то сгущаясь, то рассеиваясь, клубятся ядовитые вещества.

Я был уверен, что это никогда не повторится. Стылые иглы усталости и отвращения дрейфовали в моих венах. Котенок… Бывали времена, когда мне почти удавалось себя убедить, что все то, что я успел почувствовать тогда за пару секунд, крошечных как несколько случайно занесенных на ногах песчинок, лежащих на каменном полу — не более чем извращенное восприятие уставшего мозга и болезненная фантазия. Когда мне это удавалось, я чувствовал себя лучше, тупые иглы в венах начинали растворяться. Но за краткими периодами эйфории, которые становились все реже и все мучительнее от того, что я учился вызывать их искусственно, приходили времена черной апатии. Мои былые спутники, знакомые мне лучше, чем континенты Герхана, они заставляли меня замыкаться, часами валяясь без дела на верхнем ярусе маяка или палубе «Мурены».