— Бредил?

— Говорил… странные вещи. На разных языках. Я почти ничего не понял. Ты с кем-то говорил, Линус, долго. Потом искал свое оружие. Требовал вина. Пытался дойти до катера.

— Вот же… — я прикрыл глаза. Веки все еще казались нестерпимо горячими, — Устроил я тут, должно быть…

— Ты был сильно болен.

Он сидел на стуле рядом с кроватью, ссутулившийся, посеревший, вымотанный.

— Пойди отдохни, Котенок. У тебя нехороший вид.

Котенок мотнул головой.

— Нет. Я пока… пока здесь. На всякий случай.

Спорить с ним было бесполезно. С таким же успехом я мог бы прогонять пинками лезущую на берег океанскую волну.

— Ты всегда помогаешь врагам?

Котенок улыбнулся. Нет, не улыбнулся. Это было что-то другое. Как будто лунный свет на мгновенье позолотил его губы, упав сквозь стеклянную крышу. Он встал, подошел ко мне. Очень высокий, если смотреть снизу. Положил руку мне на голову и погладил. Это была не ласка, мой бедный звереныш не умел ласкать, это была неуклюжая попытка помочь, выказать участие. Тем более неуклюжая, что сам он отчаянно стыдился ее. Но руки не отнял.

— Ты хороший человек, Линус, — сказал он, касаясь моей щеки тонкими пальцами, — Выздоравливай. Я боялся за тебя.

Я хотел поймать его за руку, но он отдернул ее быстрее, чем я успел пошевелиться. Его глаза… Когда-то я называл их изумрудами. Это были застывшие ледяные капли того цвета, который бывает у свежего листка, если опустить его под воду. Или если заморозить его. И впервые, впервые в жизни, я подумал, что лед тоже может быть теплым…

— Ты хороший, — повторил Котенок, резко поднимаясь и опять глядя на меня сверху вниз, — Ты очень странный, Линус, очень запутанный. Непонятный. Глупый, упрямый, нахальный…

Я слушал его, не перебивая и думал только о том, когда же он, черт возьми, успел выучить столько новых слов.

— Ты боишься тех вещей, которых я не понимаю, но не боишься того, чего боюсь я.

— Мы разные.

— Слишком разные, — подтвердил он, — Мы никогда не поймем друг друга.

— Но почему… Космос, я…

— Потому что.

Ледяные капли. Изумрудного цвета. Светлые внутри. Два кусочка луны. Две росинки.

Дрогнули.

Котенок быстро вышел. Но на пороге он все-таки бросил взгляд на меня.

И я пожалел о том, что добрался до каната. Это был приговор нам обоим.

Через два дня я стал ходить по маяку. Ноги слушались неохотно, я шаркал как столетний старец, с кряхтеньем спускаясь по лестнице и цеплялся за косяки плечами. Котенок подыскал для меня тонкую стальную трубу, которую я использовал вместо трости, надо сказать, даже не без элегантности.

— Я похож на старого английского лорда, — заметил я как-то, — Трость есть, осталось приучиться курить трубку и читать газеты.

Котенок не знал, кто такие английские лорды. Я рассказывал ему. Про лордов. Про викингов. Про первые космические перелеты. Про кровавую грызню, которую привык называть политикой. Про художников Возрождения. Про музыку. Про то, как играть на сенсетте и делать вино. Я рассказывал ему сотни и тысячи вещей, перескакивая незаметно с одного на другое. Он слушал всегда внимательно, устремив глаза в невидимую точку, находящуюся на десять сантиметров в сторону от носков моих ботинок. Механическим жестом поправлял волосы, которые все норовили залезть в глаза, тер нос, щелкал пальцами. Почти никогда не переспрашивал, даже тогда, когда чего-то не понимал. С одинаковым выражением лица он слушал о строении атома и о картинах Сальвадора Дали. Он мог глотать сведения по устройству планетарных двигателей штурмовиков легкого класса и старинные герханские баллады.

После обеда мы поднимались наверх, я садился на стул почти вплотную к прозрачной стене, за которым рокотало вечное море, Котенок устраивался неподалеку, на моей лежанке или на карнизе. Здесь он освоился в совершенстве. Мог, к примеру, без труда обойти по карнизу весь маяк, даже не балансируя руками. Когда я в первый раз увидел, сердито отчитал его. Даже более сердито, чем стоило. Он тогда ничего не ответил, даже не огрызнулся по своему обыкновению. Кажется, я безнадежно утратил ставший уже привычным статус «герханской сволочи». Когда я отчитывал его, Котенок молча ковырял носком ботинка пол и молчал. Потом смотрел на меня и взгляд у него был чистый, полупрозрачный, не горящий, но тлеющий… Я знал такой взгляд. После этого ругать его у меня уже не получалось. Я махал рукой и буркал что-то вроде «Делай как знаешь, мне все равно». По карнизу ходить Котенок не перестал, но в остальном проявлял необычную для него покорность. Я ему рассказывал. Про изобретение акваланга. Про то, как появилась Галактика. Про то, как выглядит нож для рыбы и почему белое вино пьют из бокалов с толстой ножкой. Он слушал. Я говорил. Мы образовывали самую устойчивую систему во Вселенной. И оба знали, что катимся ко всем чертям. Я видел это в его глазах. А он, должно быть, в моих. Мы не делали вида, что не замечаем взглядов друг друга, наверно, мы уже слишком хорошо изучили сами себя чтоб понимать — этого нельзя не заметить. Это была бы уже слишком яркая, слишком выпуклая и заметная ложь. Поэтому мы просто смотрели друг на друга, сидели рядом. Мы установили стабильность в сумасшедшем хаосе. Мы учились делать вид, что это нормально. Хотя понимали друг друга — без слов. Как будто мысли передавались электрическими импульсами без всяких проводов. Взгляд — легкая щекотка в висках — и все понятно… Бытовая телепатия. Сумасшедший дом в замкнутом пространстве. Стабильный хаос.

— А поздней весной море начинает светиться, — говорил я, рассеянно изучая грязно-снежную шапку пепла на сигарете, — Потрясающая картина. Я серьезно. Не хмыкай. Да, действительно светится. Фосфоресцирование. Похоже на то, как будто по морю разливается зеленый огонь, который горит в его глубине. Огонь под водой… Смотришь — и не веришь своим глазам. Не представляешь? Нет, тут нет ничего такого, это все законы химии и пошлая, надоевшая биология. Про планктон же я тебе рассказывал?.. Ну вот. Планктон, несмотря на то, что сам мизерный, — я изображал пальцами с зажатой в них сигаретой что-то маленькое и колючее, — имеет своих паразитов. На Земле, насколько я помню, их называются ночесветками. По латыни… по латыни… к дьяволу латынь. На планктоне размножается мелочь, совсем уже крохотных размеров. Она обладает способностью светиться в темноте, фосфоресцировать, но обычно это незаметно, потому что ее мало. Но в определенный период времени, когда ночесветки размножаются до предела, их становится видно. То самое свечение. Здесь у нас не совсем те ночесветки, которые были на Земле, да и от герханских тоже отличаются, поэтому размножаются они не летом, а в конце весны. За пару недель до лета они накапливают в своем организме достаточно энергии чтоб заняться потомством, все остальное время в году они незаметны.