Пану Ольшовскому подсказали, что Бася должна поехать во Францию и там, под опекой польского посольства и юристов, завершить запутанные дела с наследством - запутанные потому, что девочка была несовершеннолетней.

Бася не проявляла ни малейшего желания ехать, но ее энергично подстегивала пани Таньска.

— Будь осторожнее, когда поедешь на поезде,— говорила бабка — Один раз у тебя уже не вышло, и если бы не Валицки, ты бы пропала. А Балицкого больше нет. Впрочем, ты пропадешь в Париже. Это, должно быть, страшный город. Говорят, что там больше автомашин, чем в Варшаве, а лошадей вообще нет, потому что французы их давно съели. Интересно, из чего они в Париже делают сардельки?

Бася боялась не машин, а тоски. Она любила здесь всех горячей любовью. Именно здесь она убедилась в том, что люди хорошие, а те, о ком говорят, что они плохие, скорее всего несчастные. Однажды пан Ольшовски сказал ей:

— Меня упрекают, что в моих книгах полно людей добрых, светлых и милосердных, а ведь я не высосал этого из пальца. Впрочем, я сильно сочувствую плохим людям, но обдуманно прославляю доброту. Выдуманные книжные люди выходят из книг, как духи, вызванные ниоткуда, и поселяются среди живых людей. Человеческое сердце такое странное, что поверит скорее в приятную иллюзию, чем в мутную темную действительность. А значит, мои добрые люди из книжек, пользуясь этой привилегией, расширяют представления о существовании добра и необходимости милосердия. Мои книги путешествуют по городам и весям, и пусть они светят, пусть греют, но пусть никого не пугают и не подрывают наивной, простой веры в человеческое сердце.

Пан Ольшовски, умеющий смотреть в глубины человеческих сердец, учил Басю, что редко кто родится плохим. Гневу и злобе его обучают голод, несчастья, несправедливость и подлость. Отвратительный пресс нужды, которой не должно быть в радостном мире, становится самым страшным учителем зла, а значит, тот, кто прогоняет с земли бедность, кто милосердно утирает ей слезы, кто согревает ее холодное сердце,— тот делает самое благородное дело: он засыпает источник зла.

Девочка глубоко задумалась.

До сих пор всем ее богатством было честное, отзывчивое сердце и те крупицы радости, которые она отдала бы по первой же просьбе несчастливого человека. Теперь все по-другому, сейчас у нее есть целое состояние, на которое можно купить целую гору хлеба. Ее мудрый наставник Ольшовски говорил:

— Самый сладкий хлеб — тот, которым можно накормить голодного.

Бася мало знала о страшном море нужды, окровавленной, глухо молчащей и охватившей весь мир. Слишком сложные это были дела для девичьего сердца. Это большое мертвое море смерти и заброшенности не было видно ее глазам, которые не умели смотреть далеко. Пан Ольшовски знает о нем, и другие знают. Однако она, еще ребенок, отдает себе отчет в том, что даже тут, в двух шагах, в маленьком кружке ее жизни, совершается какая-то жгучая несправедливость. Она встречала голодные, мрачные взгляды, босые ноги, озябшие руки, лохмотья и обноски. Ведь и у пана Балицкого не было ботинок. Он был, однако, сильным и закаленным, но этот маленький ребенок, дрожащий на морозе, которого она часто видит в подворотне, вовсе не сильный и не закаленный. Он напоминает беззащитного птенца, над которым на черных крыльях парит страшный ястреб — смерть. А таких детей больше, чем воробьев.

Сердце Баси опечалилось от таких мыслей. Она робко проскользнула в кабинет Ольшовского и проговорила:

— Дядя, а у меня будет право сделать с наследством то, что мне захочется?

— Конечно,— ответил пан Ольшовски.— В свое время...

— Это хорошо. Это все, что я хотела узнать...

— Помни, детка,— прибавил он быстро,— что у нас ты можешь оставаться всегда. Пока я не ослепну или тяжело не заболею, моих заработков хватит на нас всех.

— Я знаю об этом,— взволнованно сказала Бася — А ты поможешь мне, дядя, распорядиться этим состоянием?

— С большим удовольствием. У тебя есть какие-нибудь планы?

— У меня много планов, дай боже только, чтобы на все хватило,— засмеялась Бася.

В эту минуту в кабинет постучали.

— Телеграмма Басе! — торжественно сообщила пани Ольшовска.

Бася со страхом распечатала эту странную бумажку, которая с одинаковым равнодушием оповещает о счастье и смерти.

— Пресвятая дева Мария! — воскликнула она сдавленным голосом, подавая телеграмму перепуганному пану Ольшовскому.

Месье Гастон Диморьяк коротко сообщал, что получены неопределенные известия об отце Баси:

«ЕСЛИ ЭТО НЕ ТРАГИЧЕСКАЯ ОШИБКА ВОЗМОЖНО ОН ЖИВ ПРОШУ СРОЧНО ПРИЕХАТЬ»

Бася, бледная как полотно, минуту стояла неподвижно, учащенно дыша, потом в неожиданном приступе плача прижалась к пани Ольшовской.

— Тихо, тихо, дорогая детка,— успокаивала ее пани Ольшовска, сама еле сдерживая слезы.

Общими усилиями девочку удалось утешить.

— Я уже давно места себе не нахожу,— исповедовалась Бася — Не знаю почему. Отец снился мне и все время возвращался во сне... Скажите, неужели в самом деле возможно, что он жив? Разве можно было не найти его следов за десять лет?

— Можно, Басенька,— утешал ее пан Ольшовски.— Места там дикие и глухие... Что тебе говорил профессор Сомер?

Бася, развернув карту, начала объяснят»: как, что, когда.

— Они шли,— говорила она торопливо,— а тут случилось несчастье, над какой-то пропастью.

Уцелел только пан Диморьяк...

– И никто не искал твоего отца?

– Пан Диморьяк был ранен и, как он мне писал, сам не мог этим заняться. Слышал о поисках,

но о безрезультатных... Но чтобы через десять лет...