Борзых столетиями натаскивали преследовать показавшуюся вдали добычу. Комета не могла пожаловаться на остроту зрения: на большом расстоянии она различала малейшее движение животного. И, если бы захотела, могла за считаные секунды преодолеть четверть мили. Где найдешь место лучше для активного грейхаунда, как не у этого озера? Вдоль главного канала протянулась длинная песчаная полоса, на западе возвышались отвесные утесы, за ними местность выравнивалась, и там, на полях, паслись белохвостые олени. На востоке густая прибрежная растительность служила идеальной средой обитания бобров, в спокойной воде плавали стаи перелетных водоплавающих. К середине июня сады заполняли кролики. Подобное место не могло не тронуть воображение любой собаки.

Сухим, располагающим к лени летним днем Комета выбралась из ямки, которую вырыла в теплом влажном песке, и, обманчиво равнодушная, потянулась, как кошка. Разморенный ранним утренним солнцем, я отвернулся полюбоваться игрой золотистого света на воде. Почти без усилий и абсолютно беззвучно Комета напрягла мышцы бедер и устремилась вдоль пляжа. Не раздалось ни звука – она могла бы посрамить самый тихий бомбардировщик «Стелс». Лапы яростно зарывались в песок, швыряя тело вперед гигантскими плавными прыжками. Три таких прыжка – и собака набрала максимальную скорость. Теперь я видел лишь стелющийся за ней шлейф песка. На сей раз она не повернула к очагу и продолжала нестись вперед.

Я схватил палки и поднялся. Ругая себя за беспечность, подошел к кромке воды и поковылял в ту сторону, куда убежала собака. Я надеялся, что мне удастся приблизиться к ней и убедить вернуться. В этом мне поможет ее любопытство, которое ей не позволит сразу сбежать. Но собаки нигде не было видно. Я поплелся домой один, мокрый, словно все утро проплавал в озере.

– Пропади все пропадом! – закричал я.

Сгорбленная спина и непослушные ноги не позволяли идти по прямой. Я остановился, чтобы скорректировать направление к дому, и в этот момент увидел Комету.

Беглянка нетерпеливо ждала у выходящей в сторону озера двери. С высунутого языка капала слюна, собака тяжело дышала, ее ребра ритмично поднимались и опускались. В ней не чувствовалось тревоги, наоборот, улыбающиеся глаза излучали спокойную, мудрую уверенность. Но не хвастливую – она будто добродушно подсмеивалась надо мной: «Помнишь мою первую прогулку с Эмили?»

Вскоре после нашего приезда сторожу территории Джорджу стали звонить жители и сообщать, что видели на берегу полосатого койота. Благодаря своим поискам местной версии лох-несского чудовища он и познакомился с Кометой. К тому времени я понял, что у собаки нет желания наживать себе неприятности.

– Комета не забегает дальше двухэтажного дома в конце канала, – сказал я Джорджу.

– Как они смеют называть тебя койотом? – Сторож присел на корточки и заглянул собаке в глаза. – Ты на редкость изящна.

Но разве в английских борзых не присутствует это свойство – убежать? Разве в них не заложено без оглядки преследовать всякого дикого зверя, какой движется? Разве в спасенных борзых нет норовистой резвости, которая будет проявляться и после освобождения из клетки? Может, Комета, к счастью, не в курсе, сколькими инстинктами наделяет природа представителей ее породы? Но меня не покидало ощущение, что с моей собакой творится нечто странное. Уж не повлиял ли мне на мозг маринад из боли и лекарств, и я не способен понять то, что вижу? Это невидимое нечто было словно воздух – я чувствовал: что-то есть, но не мог дотронуться.

Когда Комета поближе сошлась с Коди и Сандоз, к ней стали лучше относиться и наши дочери. Однажды июньским утром по дороге к озеру я услышал с берега взрывы смеха. Ретриверы плыли за утками, а далеко позади барахталась борзая.

– Пятерку ей за старание! – крикнула Джеки.

– И двойку за исполнение! – добавила Линдси.

Но потребовалось не так уж много времени, чтобы насмешки девчонок над «брассом» Кометы превратились в дружелюбную привязанность. Швыряя в озеро теннисный мяч, они только делали вид, будто бросают его ретриверам, а на самом деле кидали поближе к Комете, чтобы у той была фора. А когда борзая устала, помогли ей вырыть яму в прохладном песке, чтобы у «бедной собачки» было место, где отдохнуть и наблюдать за продолжающимся весельем. Когда в ожидании такого же обхождения подошли ретриверы, их похлопали по спинам и отправили обратно к воде.

Вскоре Комете удалось прочно сцементировать узы этой дружбы. Поскольку собачья шерсть как магнитом притягивает песок и воду, наши питомцы, перед тем как вечером возвратиться домой, с удовольствием позволяли ополоснуть себя и вытереть полотенцем. Коди и Сандоз безропотно отдавались любому, кто подходил их вымыть, но процедура очищения Кометы требовала присутствия меня или Фредди. Ее опыт общения с намордником был для нее кошмаром, оставившим шрамы, как в прямом, так и в переносном смысле слова. После того как я взял собаку, прошло несколько недель, прежде чем она позволила дотронуться до морды. И отворачивалась до сих пор, если это пытался сделать кто-нибудь, кроме меня и Фредди. Движение не агрессивное, но достаточно явное, чтобы у многих осталось впечатление, что она боится. Провести же полотенцем у Кометы по голове или морде считалось делом вообще невозможным.

В тот раз мытьем собак занимались девочки. Фредди вызвали в больницу, и она еще не вернулась. А у меня выдался не лучший день – я бы не удержал полотенце в руке.

– Заняться Кометой придется кому-нибудь из вас, – сказал я. – У меня просто не получится.

В начале лета девчонки обижались, когда Комета отворачивалась от них. Я объяснил, что проблема в ее прошлом, и, осторожно приподняв уши, показал многочисленные татуировки, от вида которых у меня по-прежнему все замирает внутри. Дочери мрачнели, пока я рассказывал, что пришлось испытать Комете и как жестоко обычно обращаются с беговыми борзыми, а потом бросают или уничтожают. Девочки принимали близко к сердцу чувства собаки.