Под бархатные звуки оркестра, превозмогая боль в темени, государь кружится в танце с маркизой де Монтебло. В звуках плавного вальса ему чудятся стоны и плачи. С изъязвлённого незримым терновым венком царственного прекрасного чела скатываются невидимые человечьему глазу капли крови…

Наутро, обвинённый во всех грехах, государь с супругой поедет по больницам проведывать раненых на Ходынке. Из своих личных средств выделит родственникам погибших и раненым по тысяче рублей [33] .

В кустах за окном всю ночь до белого света наяривал соловей. Временами боль в грудине стихала, Григорий задрёмывал и чудилось ему, будто соловей сидит на спинке его железной кровати. Просыпался, ворочался, искал положение поудобнее. Наползала тревога: «Стёпка пропал… замяли?.. Стобыков знает, в какой я больнице, сказал бы ему, сто раз бы прибежал… Не дай Бог, до смерти…». За это время Стёпка как бы сросся с ним, стал не только его руками и ногами. Бездомный, безответный Стёпка рядом с Григорием обрёл защиту и душевную опору. Проникся безбрежной к нему любовью. Прежде чем тот успевал попросить попить или достать краски, Стёпка уже делал это. Он был как воздух незаметен и необходим. Храпели, вскрикивали во сне раненые на соседних койках, шумно дышали.

Утром чуть свет началась беготня. Меняли повязки, кормили горячим завтраком. Ждали самого государя-императора. Григорию поставили на тумбочку чашку с кашей и в суете забыли покормить. Сытный запах гнал слюни. После кулеша у костра Григорий не держал во рту и маковой росинки. Мучился, но стеснялся попросить. Задремал и не видел, как от дверей рассыпались по палате врачебные халаты и офицерские мундиры. За две кровати от своей увидел вдруг знакомые по картинкам лица царя и царицы, забился, норовя встать. Император, увидев его, сделал останавливающий жест рукой, подошёл к кровати:

– Каша несладкая? Шедший следом застёгнутый на все пуговицы начальник больницы наклонился к уху венценосного гостя, зашептал.

– Откуда будешь? – спросил ласково государь.

– Из Самарской губернии Бузулукского уезда села Селезнёвки, – твёрдо, как наставляли утром, ответил Григорий, снизу вверх глядя в светлое лицо императора.

– Постой, постой, братец, не ты ли икону Николая Чудотворца Мирликийского зубами для меня написал? – государь сел на услужливо подставленный стул.

– Батюшке Вашему подрядили меня икону Александра Невского писать, тогда и Вам написал.

– Я на твою икону всегда молюсь.

– Рад, Ваше величество, что угодил, – Григорий сел, опершись о спинку кровати.

– Как же ты уцелел в эдакой давке?

– Меня борец цирковой Стобыков на плечах нёс. Да в овраге упал, придавил маленько.

– Праздник устраивали, а устроили великое горе, – сказал император.

– Казнись ни казнись, Государь, мёртвых с погоста не носят, – сказал Григорий. – Зверь в людях очнулся.

– Зверь? – император вскинул брови. Выжидающе глядел на Григория.

– Я про того, что в каждом человеке сидит, – ответил тот.

– Чем же его разбудили? – император снял фуражку, платком отёр лоб. – Как считаешь?

– Посулами, ваше царское величество. Страхом, что не достанется дармового. Все и слились все в одного стозевого зверя.

– И чем, по-твоему, его надобно смирять? – спросил император просто, будто не толклись за его спиной генералы, министры и будто беседовали они с глазу на глаз.

– Дом Духа Божественна надобно в каждой душе сотворять, – твёрдо сказал Григорий.

– А ты портреты рисовать умеешь?

– С Божьей помощью, Ваше величество. На прощанье император наклонился и поцеловал Григория в лоб. Совсем близко увидел он полные света голубые глаза, глядевшие на него с любовью. После отъезда императора из больницы в палату к Григорию потёк народ. Приходили поглядеть на убогого, с которым царь «цельный час» говорил…

После обеда прикатили в больницу Аким Никитович с Кольбергом. Принесли еды, гостинцев на всю палату. Григорию – дюжину новых рубах, мягкой кожи ботинки.

– Счастливый ты, Григорий. Сподобился, сам государь тебя поцеловал, – завидовал Аким Никитович. – На всех нас отблеск этого поцелуя ложится. В афиши впечатаем, что наш актер такой царской милости удостоился. Конкуренты от зависти усохнут. Кольберг улыбался, кивал:

– Ты, Гриша – наш талисман.

– А Стёпка где, в цирке? – спросил и замер сердцем, чуя ответ.

– Стёпка… – Аким Никитович повернулся к Кольбергу. – Ты видел Стёпку?

– Не попадался. А он с вами ходил?

– С нами. Около оврага потерялся.