— Ну это ничего, что вы с ним незнакомы, — сказала я. — А написал он замечательную книгу, которую все читают и хвалят, называется «Повесть о настоящем человеке». И если хотите, я съезжу в Москву и приглашу его от имени вашего треста.

— А он лауреат? — спросил Иван Алексеевич.

Я почувствовала неловкость.

— Может, — спросила я, — вам Федина привезти из Москвы для вашей электростанции? Кстати об электростанции, — сказала я, — не особенно интересный это нынче материал для писателя. Уж в скольких повестях и романах они описывались.

— Так наша не такая, как описывают, — возразил Иван Алексеевич. — Вы разве не прочли, я же вам писал, что ее паводок снес.

— Вот представьте, — сказала я, решив не уступать. — Я уже пять или шесть раз читала, как первую электростанцию сносит паводок.

— Так ведь то из головы, — сказал он. — А нашу в самом деле паводок сносил.

Мне становилось все труднее спорить. Если этот человек задавался целью, он шел к ней напролом через любые преграды. Или, может быть, у него мелькнула простительно суеверная мысль: «У нее легкая рука: ее книжке о нашем санпоезде повезло. Может быть, повезет и книжке о нашей электростанции». Может быть, поэтому он и держался за меня как за автора? Но я тоже всю жизнь была упрямой. И я сказала то, что думала:

— Нет, Иван Алексеевич, не буду писать об электростанции, не получится у меня. Вот, может быть, вы мне поможете узнать людей в ваших совхозах. Тех, о которых вы так хорошо пишете в письмах и рассказываете: этих молодых директоров, пришедших на хозяйственную работу после демобилизации, этих доярок, знатных телятниц, шоферов, просто обыкновенных сельских жителей, помогавших на стройке электростанции. Да чтоб побольше их набралось, разных.

— Вот школа тоже, — сказал оживившийся Иван Алексеевич.

— А как же, и школа, — согласилась я. — И школа, и контора совхоза, учителя, ученики, бухгалтеры, зоотехники. Дайте мне с ними поговорить, как я разговаривала с людьми в санпоезде, может, мне и на этот раз забрезжит книжка, которую люди прочли бы без скуки.

И пока я это говорила, в углу, за круглым столом, за одинокой бутылкой и тарелками с колбасой мне вдруг загрезился берег с поникшими вербами и чистым песком. И на этом берегу множество людей разных возрастов и профессий, и одна верба достала ветвями до реки, и какая-то галка, черная, как уголь, чиркнула крыльями по серебристой осине, и мальчик пробежал, гоняясь за бабочкой, а позади за этим всем высились громадные скирды сена, и я еще не знала, получится ли у меня книга и какая она будет, но знала твердо, что в ее названии будет слово «берег».

— Лично я не смогу с вами поехать, — сказал, заключая, Иван Алексеевич. — Дела, некогда разъезжать. Подождите немножко, вернется из отпуска наша Шурочка, она вам лучше все покажет, чем я.

— А кто это Шурочка?

— Наш старший зоотехник. Трестовский. А на меня не обижайтесь, что не еду с вами. Нельзя!

— Ну что вы, — сказала я.

Александра Михайловна вернулась дня через три, и тотчас мы с ней поехали.

Прежде всего мы поехали в ту самую гостиницу, где я остановилась. Там, предупрежденная Иваном Алексеевичем, дожидалась меня старая женщина, знатная телятница. Я узнала ее сразу, потому что в то утро в областной газете был напечатан ее портрет и интервью с нею. Интервью начиналось словами: «Я родилась в таком-то году, в бедняцкой семье». Звали старушку Настасья Петровна.

Мы с ней сидели за столиком в углу и смотрели друг другу в глаза. На груди у нее был орден Ленина, голова повязана платком в мелкую черную крапушку. Вдруг она сказала:

— Я родилась в тысяча восемьсот таком-то (последнюю цифру не помню) году, в бедняцкой семье.

— Настасья Петровна, пожалуйста, не надо, — попросила я. — Лучше расскажите мне, прошу вас, были ли вы на Всесоюзной сельскохозяйственной выставке.

— Ой, была, — вздохнула старушка.

— Расскажите, пожалуйста, как вы на ней были.

И тут она мне рассказала удивительную, высокую и чистую историю, как она поехала со своими коровами в Москву на выставку и как потом брела с ними к себе домой, в совхоз.

Я тут же записала ее рассказ, почти дословно, я люблю так записывать. И этой записью был заложен фундамент повести «Ясный берег». Это было название и книжки и совхоза, в котором происходит действие. Там, в этом совхозе, поселились и молодой его директор Коростелев, и юная доярка Нюша, и эта самая Настасья Петровна, воспитательница и оберегательница совхозных телят, и учительница Марьяна, и бухгалтер Лукьяныч, и разные другие люди. Но главное для меня, что там поселился пятилетний мальчик, Сережа, сын Марьяны.

Уже давно, со времен работы в газете «Ленинские внучата», тема «ребенок» жгла мне руки: словно я в них держала что-то горячее и хрупкое, что может разбиться, и потому надо скорей его куда-нибудь пристроить.

Это Сережа шел по берегу перед серебристыми осинами и ловил бабочку. Это он чуть не утонул, когда, плывя в челне, услышал призывный крик своей ручной галки Гали-Гали. Это его добрым и заботливым отчимом стал Коростелев.

Книгу «Сережа» я написала не скоро, в 1955 году. «Ясный берег» был дописан и напечатан в журнале «Звезда» в 1949-м. И хотя в «Сереже» совсем другой материал, так сказать, суммированный, скопленный за много лет наблюдений над детьми, в том числе собственными, но, конечно, из «Ясного берега» вышли и Сережа, и его верный симпатичный товарищ Скверный Васька.