— Позвать рынд, пусть отнесут Ивана Васильевича в Спальные покои, — распорядилась строго государыня. — И накажите, чтобы бережнее с Иваном были. Я потом приду и посмотрю, что с ним сталось.

Иван Васильевич спал без просыпу три дня.

Лицо у него сделалось белым, руки спущены на живот, и если бы не грудь, которая, подобно гигантским мехам, поднималась и опускалась, извергая из глубины нутра выдох, больше напоминающий стон, можно было бы подумать о том, что настало время для того, чтобы снести государя на погост.

Но Иван Васильевич не умирал.

Это было обычное состояние после падучей. Редко переносил государь приступы на ногах, чаще болезнь скрытым ворогом караулила его в самых неожиданных местах, не выбирая для этого даже часа. Падучая могла настигнуть Ивана Васильевича на охоте и на многошумных пирах, во время беседы с послами и на постели с девицами, во время веселых забав. Предчувствуя приближение приступа, великий князь спешил дойти до кровати и, растянувшись на мягких покрывалах, терпеливо встречал нежданную гостью. Но часто Иван Васильевич не успевал, и рынды волокли государя, сраженного болезнью, в Опочивальную комнату, где он отлеживался по два дня.

В этот раз уже минули третьи сутки, а государь не просыпался. Никто не знал, как добудиться до царя, а потому было решено его не тревожить.

Не однажды до государя пытались добраться иноземные врачеватели, немцы уверяли, что могут излечить Ивана от падучей, но на их пути всякий раз угрюмой и недоверчивой стеной вставали бояре, а опришники гневно шипели в бритые лица лекарей:

— Повадились тут во дворец московский шастать! От вас вся смута идет, и государя нашего зельем противным опоили. Вот оттого и вселилась в Ивана Васильевича падучая. Доверчив наш государь-батюшка, приваживает на Москву немчину разную. А вас драть бы на площади надо, как мошенников, вот тогда и лечить бы научились!

Немцы, с опаской поглядывая на караульничих, расходились; каждый из них был наслышан о судьбе итальянских лекарей, не сумевших вылечить недужность малолетней государевой дщери. Потом их головы целую неделю торчали на кольях и служили вновь прибывшим лекарям хорошим стимулом для врачевания.

До царя допустили только двух знахарок, которые лечили Ивана Васильевича еще в младенчестве. Они долго колдовали над его телом, шептали в уши заповедные слова, но государь продолжал лежать мертвецки.

На четвертые сутки знахарки решили обложить московского князя плакун-травой — матерью всем травам. Силы она была необыкновенной: умела прогнать не только нечистый дух. Трава собиралась в полночь, а приговор: «От земли трава, а от бога лекарство!» — только добавлял ей могущества.

Искупавшись в траве, государь открыл глаза и спросил:

— Ну, чего надо мной сгрудились? Может, смерти моей желаете? Не дождетесь, вот вам! — выставил Иван Васильевич вперед кукиш. А потом распорядился: — Подите все прочь. Малюту желаю видеть!

Явился Григорий Лукьянович, бочком протиснулся в широченную дверь и остановился у самого изголовья государя.

Иван Васильевич спросил:

— Слыхал, Гришенька, как над государем твоим холопы подсмеялись?

— Слыхал, Иван Васильевич, — печально выдавил ответ Малюта. — Весь московский двор только о том и говорит. Горько, государь, — вздохнул Малюта.

— Всех зачинщиков, что государю твоему зла пожелали, в Пытошную избу спровадь. Пусть они тебе поведают, кто из них злой умысел надумал. Пускай палачи для государя на славу потрудятся.

— Слушаюсь, государь.

— А теперь ступай, миленький. Болезнь проклятущая все силы у меня отняла, говорить даже трудно… Постой, Гришенька! — остановил государь в дверях любимца.

— Слушаю тебя, Иван Васильевич.

— Жену мою… царицу Анну Даниловну, свези в монастырь! Славная из нее инокиня получится.

— Сделаю как повелел, государь, — едва не улыбнулся от радости Григорий.

— Не жена она мне более, видеть ее не желаю.

— И то верно, государь, сколько же она тебе зла сделала!

Апрельское тепло — как раз то время, чтобы пахать землицу, а потому мужики ковали сеялки, ладили плуги. Лошадки томились в стойле, наедая крутые бока, и терпеливо дожидались хозяйского окрика, чтобы, взвалив на спины многопудовые бороны, исполосовать глубокими бороздами отдохнувшую за зиму пашню.

Лес, уставший от зимы, пробуждался с трудом: сначала оживала лещина, разбрасывая по оврагам золотую пыль цветов, а уже следом в зеленую сорочку наряжалась стыдливая ольха.