Молчание нарушила сестра Агафья — безобразная окривевшая старица. «Этой сам черт в родню сгодится, — в сердцах подумал Гришка, — наговорит невесть что!»

Монахиня приподняла скорченную клюку, видно, такую же древнюю, как и ее обладательница, и, шамкая беззубым ртом, выдавила из себя проклятие:

— Блуд ты в божьей обители учинил! Антихрист! Мы невесты божьи, а не гарем басурмана. Гореть же тебе в геенне огненной. Девка из-за тебя удавилась! Невинную душу погубил!

— Ежели удавилась, значит, отступница она. Против воли божьей посмела пойти, — не соглашался Гришка. — Господь нам жизнь дает, только он единственный отнять может!

— За свой блуд на церковном суде ответишь! — пригрозила Агафья.

Владыка Григорий вгляделся в сморщенное лицо монахини. Она была маленькая, едва дотягивалась ему до пупа. Гришка видел провалившийся рот, щеки, которые густо покрывали бородавки и мох, и понял, что устами старицы молвила сама судьба.

— Пойдемте отседова, сестры, — произнесла старуха и, поддерживаемая заботливыми руками монахинь, с трудом сошла со ступеней игуменовой кельи.

Сестру Елену, вопреки установленному обычаю, похоронили на монастырском погосте. Тяжко было петь отходную по младой душе. Соизволение на погребение было получено от святейшего митрополита. Выслушав разгневанных сестер, ростовский владыка Панкрат пообещал, что созовет церковный суд.

Отец Григорий о побеге не помышлял, хотя догадывался, что доживает в Покровском монастыре последние дни.

В субботу, в день великомученника и целителя Пантелеймона, в обитель постучало четверо монахов. Сестра-вратница, приоткрыв дверь, в ужасе перекрестилась:

— Боже Иисусе?!. Куда же вы?!

— Не бойся, сестра, — ласково проговорил один из монахов. — К игумену мы к вашему.

Келья отца Григория была незаперта: монахи по-свойски перешагнули порог и остановились в дверях.

Владыка поднялся навстречу и проговорил:

— Жду я вас… Третий день пошел, как дожидаюсь. Куда мне теперь?

— Пойдем, вор. К отцу нашему, митрополиту ростовскому Панкрату.

Отца Григория, как вора, в кандалах и в черной рясе, провели через весь город до митрополичьих палат. Его сопровождала молчаливая угрюмая страда. В этот день улицы города были многолюдны. Приказчики и купцы, стоя за лавками с товаром, со смешанным чувством удивления и суеверного страха наблюдали за монахами. Многие поспешно крестились вслед. Лишь сердобольные праведницы, сидящие у папертей, спешили, по христианской заповеди, сунуть в руку горемышному ломоть ржаного хлеба.

— Убереги вас господь от лиха, — шептал бывший владыка.

Толпа провожала татя скорбным молчанием, явно сочувствуя грешнику.

— Чего же такого дурного мог сделать монах, ежели его в кандалы заковали? — доносилось иной раз следом.

Побрякивая кованым железом, в светлые митрополичьи палаты вошел отец Григорий. Бухнулся монах на колени перед старцем, только его заступничество способно было уберечь от казни. За спиной, покорно склонив головы, замерли рослые схимники. Здесь же сидели два архиерея.

— Поднять пса! — коротко распорядился престарелый ростовский владыка, стукнув жезлом.

Чернеца подняли, жалок у него был вид: ряса на нем латаная, борода неприбрана, а волосья нечесаны.

— Что ты можешь сказать в свое оправдание? Почему девицу растлил? Целомудрие ее не сберег для господа бога!

Григорий поднял глаза на благообразную фигуру. Он впервые так близко видел ростовского владыку. Ветхий совсем, в чем душа держится.

— Пожалей меня, блаженнейший, не лишай живота! Уповаю на милость твою.

Владыка усмехнулся, уголки рта сложились в мелкие складки.

— Твое дело решит церковный суд, как он скажет, так тому и случиться. А твои грехи таковы: одеяние божье позоришь, блуд в монастыре развел, девицу-скоромницу чести лишил! Против господа твое преступление, а значит, дабы очистить твое тело от скверны — огню предать его нужно!

— У меня есть оправдание, святой отец! Она совершила поступок, неугодный богу, сестра Елена наложила на себя руки, — попытался монах уцепиться за последнюю надежду.

— А разве не ты ее толкнул на это, пес! — перебил Григория ростовский владыка. — Не прячься за святое имя господа нашего. Не тебе о грехах говорить.

Старцы отошли в сторонку, некоторое время они совещались между собой, поглаживая ухоженные седые бороды, а потом ростовский иерарх произнес низким, слегка треснутым голосом:

— Пальцы твои поганые, что к святому кресту прикасались… будут отрублены! А самого тебя палачи в железо обуют. Сидеть тебе веки вечные в монастырской темнице. Хочешь ли ты сказать чего-нибудь?