Перед Стольной палатой, впереди множества девиц, государя-царя с подносом в руках привечала полногрудая хозяюшка. Иван Васильевич припомнил ее молодой, с румяным ликом, а сейчас так перезрела, что напоминала тыкву, спекшуюся на противне. Хм, ежели дщерь угораздило в мать пойти, стало быть, не в тот дом наведался.

Хозяйка едва не выронила поднос, когда Иван Васильевич, даже не глянув на выставленные чарки, прошел в Стольную палату; осмотрел пустую комнату государь, поморщился на выставленные яства и вернулся к растерянным хозяевам.

— Вижу, богато ты поживаешь, Афанасий Федорович. Не подломила твоего достатка опала: столы и лавки бархатом обиты; по углам пудовые витые свечи стоят, а иконы — в серебряных окладах.

— С твоей великой милостью, Иван Васильевич, достаток возрос, — кланялся обескураженный Нагой, поглядывая на полную чарку, едва не льющуюся через край.

Неужно побрезговал государь? Неужно от пития откажется?

— Вот видишь, боярин, я тебя милостями не обижаю. Дом твой полная чаша! Разве только куры золотыми яйцами не несутся. Я тебе и далее хотел жалованье прибавить, только не чтишь ты своего государя, и угощение твое для меня после этого горьким покажется.

— Смилуйся надо мной, Иван Васильевич, чем же таким я тебя прогневал? Может, опять лихие люди надумали оговорить меня?

— Признайся мне, Афанасий Федорович, а разве так полагается встречать своего государя? — укорил печально своего слугу Иван.

— Боже праведный, неужно я тебя чем-нибудь обидел? — перепугался Нагой. — Ежели ты только пожелаешь, государь, так я все избы раскатаю да дорогу ими выложу, чтобы твои сани полозья не замарали! А может, угощение мое пустое и запах рейнского вина тебе не по нутру? Или поросячьи головы плохо прожарены? Только прикажи, Иван Васильевич, смету все на пол и новое выставлю.

— Не о том ты говоришь, Афанасий. Вижу, что вино твое доброе, успел заметить, что кушанье твое отменное и сам ты хозяин гостеприимный, каких еще поискать. И жена у тебя красавица, — смутил государь хозяйку долгим взглядом, — только ведь ты мне главное свое богатство не показал.

— Какое же, Иван Васильевич? — опешил боярин.

— А сам как ты думаешь, Афанасий Федорович?

— Ума не приложу, Иван Васильевич, может, ты мне подскажешь?

— Подскажу… Сказывали мне слуги, что у тебя, боярин, младшая дщерь дивной красоты. Я ведь в девках толк понимаю, разных видывал. Вот и хочу посмотреть, правду ли народ молвит.

Обомлел Афанасий Нагой.

— Батюшка-государь, так хворая у меня дочь, с постели не поднимается. Вся блевотиной изошла, сердешная, насилу унять сумели.

— Вот я и справлюсь о ее здоровьице. Веди меня, боярин, к своей дщери… Чего же ты замешкал? Или, может быть, государю своему угодить не желаешь?

— Господи праведный, помилуй меня, Иван Васильевич, бес меня попутал, старого, нечистый в искушение ввел. Слукавил я тебе, государь, нет дочери в доме, — на коленях вымаливал прощения у самодержца Нагой.

— Признайся, Афанасий, лихие люди тебе наговорили, что, дескать, до девок я охоч, вот ты и решил припрятать дщерь до времени. Так или нет? Чего молчишь?

— Так, государь.

— Спасибо за правду тебе, боярин. А может, твоя дочь не так красива, как молва глаголит? Чего ты скажешь на это, Афанасий Федорович?

— Народ умнее всякого из нас, государь, он напрасно говорить не станет.

— А ты поднимайся, боярин, а то новые порты до дыр протрешь. Ежели вещи портить начнешь, так тебе и царского жалованья не хватит, — ласково приговаривал Иван Васильевич. — Слушай меня внимательно, Афанасий. Дочь твоя должна быть здесь не позднее третьего дня, если нет… Терпелив я, но советую тебе не гневить более своего государя.

Иван Васильевич подошел к хозяюшке, взял с подноса чарку с вином и влил ее в себя одним махом, а потом, поцеловав ее в губы, добавил:

— Передай этот поцелуй Марии. Скажи, что сам государь Иван Васильевич к ее сладким устам приложился. Ну, чего вы, девки, приуныли? — весело посмотрел государь на боярышень, спрятавшихся за спиной хозяюшки. — Ешьте, веселитесь и царя своего добром вспоминайте. А вы чего, бояре, замерли? Ко дворцу нам пора, нечего более здесь делать.

И неторопливой поступью, стуча посохом по ступеням, самодержец увел поезжан во двор.

Афанасий Федорович посмел разогнуться только тогда, когда хвост поезда затерялся в лабиринте подмосковных улочек, и он долго смотрел в поднятую пыль, которая серым туманом зависла над дорогой и никак не могла отыскать себе покоя.

Дохнуло в затылок новой опалой, и Нагой, глубоко натянув шапку, принялся отогревать голову.

— Чего застыли истуканами? — прикрикнул он на примолкшую челядь. — Или на пир рассчитываете? Разбирайте столы, да всю снедь по чуланам расставьте. Не до веселья мне нынче.