Не отставали от голосистых соловьев и малиновки, которые задорным пением зазывали молодежь в лес, где вдали от людских глаз миловаться было особенно сладко. А ликование веселых пичуг только подталкивало к неминуемому греху.

Москва отстраивалась быстро, и там, где еще неделю назад стояло спаленное городище, выстроился новый град. Терема подпирали небо, а шпили флюгеров были так остры, что грозились разодрать господу богу невесомый хитон.

В Москве пахло свежей стружкой с примесью жженой смолы. Неустанно стучали топоры, и мастеровые клеть за клетью поднимали столицу все выше, придавая ей облик понаряднее.

Стольная стала краше прежнего. Мастера в яркие краски постарались расписать дома, и теперь хоромины стали напоминать праздный люд, толкающийся на ярмарке.

Неподалеку от дворца стоял дом боярина Михаила Морозова, хоромины такие же огромные и сытые, каков был сам хозяин, а бочковидная крыша напоминала необъятное брюхо. Подле ютились дома поменьше, которые своей дородностью значительно уступали терему боярина Сытного дворца и невеликими строениями напоминали худородных дворян, что рядом с князьями ощущают неловкость своего незнатного происхождения. А у Кремлевской стены, в Земляном городе, ютились и вовсе махонькие строения, которые казались расторопными приказчиками у домовитого купца.

Карета Ивана Васильевича съехала с Кремлевского бугра, миновала Белый город и проследовала по накатанной дороге далее, мимо загородного Охотничьего дворца.

Иван Васильевич торопился в Александровскую слободу.

В десятке верст от Кремля лежало село Сукощава, которое славилось тем, что девки там были рыжие, голубоглазые и с косами до пят. Все до единой красавицы и мастерицы, да такие ладные, что не сыскать похожих даже в соседних округах, парни издалека съезжались в Подмосковье, чтобы выбрать себе зазнобу по душе. Но дело это было не из простых — мужики в селе Сукощава были лукавыми и просили за дочерей такой выкуп, как будто молодцы собирались выручать из татарского полона собственную родню.

Не однажды заявлялся Иван Васильевич сюда и сам, спрятавшись под кафтаном московского дворянина. И всегда государь не без интереса наблюдал за игрищами сукощавских девок.

В этот день был праздник Ляльник.

Девицы водили на лугу хороводы и выбирали первую красавицу, и государь Иван Васильевич ехал в село с единственной целью — глянуть на самую красивую девушку округи.

Месяц май представлялся для селянок прекрасной девицей, такой же волнующей и волшебной, как сама весна. Только одна может быть госпожой, а потому из огромного числа красавиц выбиралась единственная, которая должна будет повелевать всем праздником.

Избранницу в народе называли Ляля, ей доставался первый весенний венок.

Карета мелко тряслась на ухабах, а по обе стороны от дороги в белоснежных накидках государя приветствовала черемуха.

Хоровод Иван Васильевич увидел издали и, опасаясь распугать девок своим самодержавным видом, громыханием каретных цепей, приказал остановиться.

Десятки девок собрались в один большой круг и, взявшись за ладони, медленно пошли в плавном танце. Они то поднимали руки и сходились в самой середине, а то вдруг, размывая пальцы, расходились во все стороны, чтобы через мгновение сойтись вновь и опять закружиться в хороводе.

В центре круга стояла та, которую девицы единодушно признали Лялей. Это была девушка лет шестнадцати — в белом длинном платье — и напоминала черемуху в окружении ярких цветов. Девушка удалась необыкновенно красивой, в отличие от рыжеволосых подруг она была белокурой, словно утреннее облако на крутом берегу реки, или горстка золы, оставшейся на месте праздного кострища. Только таковой и может быть Ляля — юной, как зарождающийся день, и волнующей, как речная оттепель.

Эта девушка напомнила государю Пелагею — теперь уже такую же далекую, как вчерашняя ночь, и такую же красивую, как сплетенный венок. Пелагея увяла в его душе так же быстро, как сорванный цветок. И вот сейчас свежее лицо девушки всколыхнуло в мыслях Ивана давние воспоминания, заплутавшиеся где-то в закоулках памяти.

Девушка стояла в центре огромного круга, головным убором волосья покрывал венец из полевых цветов. Она была царицей весны, ее праздников, так может выглядеть только языческая Берегиня, способная околдовать не только кружившихся девушек, но и самого царя.

А девицы, не обращая внимания на близкое присутствие самодержавного господина, пели о званом пире и веселом суженом. Красавицы, взметнув руки вверх, спрятали Берегиню от хищного погляда, словно хотели уберечь не только редкую красу, но и саму весну от вражьих сил. Через мгновение они опускали руки, и Ляля, сияя небывалой красотой, казалось, завораживала не только кружившихся вокруг нее подруг, но даже полевые ромашки, что восхищенно покачивали белобрысыми головками из стороны в сторону.

— Кто такая? — не сумел скрыть восторга Иван Васильевич.

Царь ожидал, что увидит красу, но что столкнется с таким дивом… не мог предполагать даже он.

— Христиана, — отозвался Малюта. Не зря во дворце Скуратова-Бельского звали Дьяволом, он был посвящен даже в тайну махонького села. — Красавица она известная, на всю округу! Еще сотню верст проедешь, Иван Васильевич, а такой красы вряд ли сыщешь. Мать девицы тоже была невиданной красоты. Сожгли ее сельчане.

— За что же? — удивился государь.