— Верно, — соглашался с князем тысяцкий, — прогневается государь и заново с войском пойти может. Несдобровать Казани, коли вся земля Русская поднимется.

А счастливый Шах-Али, не чувствуя настороженных, а порой и просто ненавидящих взглядов, шел по персидским коврам к ханскому дворцу.

Утром под тонкие и протяжные призывы муэдзинов со всех концов города к мечетям поспешили мусульмане. Этот день для ханства был необычным — в главной мечети проповедь читал сам Кулшериф: — Да будет славен казанский хан Шах-Али по велению Господа нашего. Ибо все, что происходит на земле, следует от соизволения его, а не от прихоти людской. Так пусть же Шах-Али будет добрым господином и заступником нашим, справедливым судьей и бережливым хозяином. Пусть Аллах сохранит его и весь род его славный от беды и напасти. Амин!

Через Ханские ворота в сопровождении большого отряда казаков в Москву выезжал мурза Чапкун Оттучев. Он спешил сообщить государю московскому о занятии Шах-Али казанского престола. С подворья вслед удаляющемуся отряду хмуро смотрел Дмитрий Вольский.

— Государю докладывать едут. Обманут они нас. К царю Шах-Али не пускают и вестей от него не дают получать. Видно, задумали что-то. Но, слава тебе Господи, Дмитрий Палецкий в дороге уже.

В полдень Чапкун нагнал головной полк Дмитрия Палецкого. Князь встал лагерем, и огромные шатры были расставлены по всему полю.

— Окружить, — приказал мурза, — и чтобы никто не вышел! Всех побить, а эмира Палецкого — ко мне!

Князя, разутого и в одной рубахе, разодранной у самого плеча, вытащили из шатра и доставили к Чапкуну. Дмитрий Палецкий утер рукавом с лица кровь и посмотрел на мурзу. Чапкун сидел на высоком жеребце, а конь, чувствуя запах крови, громко фыркал, нетерпеливо переступал ногами. Мурза любовно похлопал его по холке.

— Отпустить эмира. Пусть подойдет ко мне поближе.

Стража подтолкнула князя вперед.

— Пожалей меня, мурза, — ноги у Палецкого ослабли, и он упал коленями в густой, жирный, размокший от дождя чернозем. — Стар я стал. Дома умереть хочу, подле жены да деток. Ежели в вашей земле басурмановой помру, не примет меня Господь!

— Значит, жить хочешь? — спросил Чапкун, поигрывая длинной плетью.

— Хочу, мурза, пожалей старика! Неужно не помнишь ласку мою в Москве?

Чапкун родился в Касимове и несколько лет был служилым татарином у государя московского Ивана Васильевича. Вот тогда и завязались между мурзой и князем отношения, напоминающие дружеские.

— Пусть он идет! — приказал Чапкун и, хлестнув крепко коня, поскакал прочь по раскисшей после весеннего паводка московской дороге.

Князь Дмитрий Палецкий, истово крестясь, остался один.

— Слава Христу, спас меня от басурманова плена. Нужно успеть сообщить царю Ивану о Шах-Али…

— Князь, батюшка, — послышалось за спиной жалостливое завывание. Из кустов вышел дружинник из охраны воеводы. За повод он вел красавца-коня. — Это тебе…

— Дай плеть, — коротко приказал Палецкий.

— Держи, батюшка, — охотно протянул отрок кнут. — Ты его погорячее плетью, тогда он мигом до самой Москвы доскачет.

Князь взял плеть и долго без устали хлестал рынду [27] — по лицу, рукам, шее.

— Будешь знать, как пристало беречь князя! Будешь знать, как беречь князя! — приговаривал он.

А когда наконец притомился и на его широком лбу выступила обильная испарина, князь брезгливо отшвырнул плеть.

— Что стоишь, раззява! В Москву надо поспешать! Раньше мурзы в стольном граде нужно быть. Наговорит он царю всякого да еще и уступок каких добьется для своего двора! Оружие за добрую весть попросит.

Холоп утер с рассеченного лица кровь и произнес:

— Да где же их обойдешь?! Каждый из них за собой по два свежих жеребца ведет.

— Ладно, — подумав, произнес князь, — видно, действительно не успеть… Попадет мне теперь от государя. Царя Шах-Али оставил, дружину не уберег. Ничего, может, государь и пожалеет, милостив он.

Чура Нарыков молился, призывая Аллаха в покровители дел своих. Он забыл обо всем и думал только о Всевышнем.

— Аллах видит все, знает обо всех. Аллах — единственный Бог! Только вера в него является по-настоящему истинной!

Слова молитвы Чура произносил совсем негромко, но его сочный голос легко разбегался в пустоте и забирался в дальние углы мечети. Наконец он воздал последнюю хвалу Аллаху:

— Во имя милостивого и милосердного. Амин! — коснулся лица жесткими ладонями.

Чура Нарыков неторопливо поднялся, поправил на себе расшитую золотом одежду и вышел из храма. Он видел спины, согнутые в почтении, боязливые взгляды. В знак приветствия Чура едва наклонял голову и спешил дальше, к ханскому дворцу.