Шрифт:
«Ты сир на земле!» — звучало у него в ушах. — Ну что ж, — подумал он с неожиданным облегчением. — А может, так лучше? Незачем дорожить жизнью…
Он незаметно вышел в переднюю, молча оделся. На улице падал липкий тяжелый снег. По Синему мосту медленно брел одинокий человек, и снег бесшумно и быстро укрывал его следы.
Как тихо! Так неужели завтра?..
А в квартире Рылеева все не расходился народ. Одни уезжали, другие приезжали. Петр приносил самовар за самоваром.
Отхлебывая крепкий красный чай из тонкого стакана, Трубецкой спросил недовольно:
— Что это, Рылеев, так много народу наезжает?
— Сказывать и осведомиться, — сухо ответил Рылеев.
— О чем осведомиться? — криво усмехнулся Трубецкой. — О гибели?
Рылеев опустил глаза, чтобы Трубецкой не прочел в них гнева, и раздражения. Как смеет он в такую минуту?! И Рылеев сказал вдруг с несвойственной ему жестокостью:
— Умирать все равно придется. Мы обречены на гибель. Вот, извольте прочитать! — он протянул Трубецкому исписанный лист бумаги. — Нам изменили. Но я верю, есть у нас еще силы и не все потеряно!
— Разрешите взглянуть, — сухо сказал Трубецкой и взял бумагу из рук Рылеева.
Он читал, и лицо его то краснело, то становилось мертвенно-бледным. Тонкие губы сжимались.
…Сегодня днем Рылеев зашел к Оболенскому. Там он застал гвардейца Якова Ростовцева. Ростовцев писал неплохие стихи. Они должны были появиться в следующем номере «Полярной звезды». Рылееву нравился этот юноша. Встретив его сегодня у Оболенского, Кондратий Федорович обрадовался:
— Яков, и ты с нами?! Как хорошо…
Ростовцев вдруг густо покраснел и заговорил смущенно и сбивчиво:
— Друзья, вы знаете… Я предупреждал вас! Вчера я был у Николая Павловича… Все меры против возмущения будут приняты. Ваши покушения тщетны… Я подал письмо… Имен я не назвал. Вот копия…
Рылеев резким движением выхватил у Ростовцева бумагу и стал читать вслух, сначала громко, потом все тише и тише:
«В народе и войске распространился уже слух, что великий князь Константин Павлович отказывается от престола. Следуя редко влечению вашего доброго сердца, доверяя излишне приближенным к вам, вы весьма многих противу себя раздражили. Для вашей собственной славы погодите царствовать: противу вас должно таиться возмущение, которое вспыхнет при новой присяге, может быть, это зарево осветит конечную гибель России. Совет, Сенат и, может быть, гвардия будут за вас; военные поселения и отдельный Кавказский корпус будут решительно против…»
Окончив чтение, Рылеев непонимающими глазами взглянул на Оболенского.
— Ты употребил во зло мою доверенность, Яков! — в бешенстве крикнул Оболенский. — Ты изменил моей к тебе дружбе! Великий князь знает нас наперечет. Он уничтожит нас. Но ты должен погибнуть прежде всех. Ты будешь первой жертвой!
— Оболенский, если ты почитаешь себя вправе мстить мне, отомсти теперь! — спокойно сказал Ростовцев.
Рылеев бросился между ними.
— Нет, Оболенский! Ростовцев не виноват, что он различного с нами образа мыслей. Конечно, он изменил твоей доверенности, но кто давал тебе право быть с ним излишне откровенным? Он действовал по долгу совести. — Рылеев стиснул зубы. — Он жертвовал своей жизнью, идя к Николаю, теперь он вновь жертвует ею, придя к нам. Лучше обними его на прощание…
Оболенский послушно обнял Ростовцева.
— Я желал бы задушить его в моих объятиях! — в бешенстве пробормотал он.
— Господа, я оставляю у вас мои документы. Молю, употребите их в вашу пользу! — Ростовцев выбежал из комнаты.
Оболенский взглянул на часы:
— В пять часов 13 декабря 1825 года к именам предателей и шпионов революции добавлено новое имя — Яков Ростовцев!
…Трубецкой дочитал письмо и сказал громко:
— Ножны изломаны, сабель спрятать нельзя! До завтра, господа!
Глава девятая
Четырнадцатое декабря
Был уже седьмой час, когда Рылеев лег в постель, а в семь пришел Трубецкой.
— Я не хочу, чтобы первым выходил морской экипаж. Он всех слабее, — решительно заговорил Трубецкой. — А если другие полки не пойдут за нами?
— Но как же, князь, — приподнимаясь на локте, встревоженно спросил Рылеев. — Ведь все распоряжения сделаны.
— Отмените! Да и вообще, стоит ли?
Рылеев ничего не ответил и стал одеваться. Трубецкой тоже хмуро молчал.
Дверь отворилась, и вошел Иван Иванович Пущин. Получив письмо Рылеева, он, несмотря на запрещение начальства, покинул Москву и вот уже несколько дней находился в Петербурге.
— Сенат присягает Николаю! — взволнованно заговорил он. — Отца моего, сенатора, вызвали ни свет ни заря. Царь решил опередить нас…
— Не надо начинать! — умоляющим голосом твердил Трубецкой.
— Нет, надо! — не сдержавшись, крикнул Рылеев.
Трубецкой молча поднялся и уехал.
Рылеев быстрыми шагами подошел к окну и отворил форточку. Утро было ясное, тихое. Все как обычно. Из мелочной лавчонки выбежал мальчик с пачкой газет в руках и громко крикнул: