Дважды игумен ходил к Василию Юрьевичу и Василию Васильевичу, прося князей о мире, и всякий раз возвращался ни с чем. С утра и до вечера монахи по его наказу жгли свечи и вымаливали отпущение грехов воинам. А на третий день, когда великий князь Василий Васильевич готовился к переправе, врата Ипатьевского монастыря отворились, и оттуда неторопливо, крестясь, вышли старцы. Они шли к самому берегу, где должна была состояться сеча. Многих старцев иноки несли на носилках, и это шествие больше напоминало похоронную процессию. Монахи прошли мимо великокняжеского шатра и вышли на песчаный берег, встав между двумя враждующими лагерями. Многие монахи были настолько стары, что едва сидели, и послушники поддерживали их под руки. Космы и седые бороды старцев лихо трепал ветер, норовил сорвать клобуки с трясущихся голов.

По полкам прошел ропот:

— Неужто через святых старцев будем переступать? Не простит нам Бог такой грех!

От великих князей приходили бояре, Христом Богом просили вернуться в монастырь, но упрямые старики стояли на своем:

— Вместе со своими детьми и помрем здесь. Думаете, нам легче будет, если под стенами келий рубиться станете? Нет уж! Так и передайте великому князю, что никуда отседова мы не пойдем. То наше последнее слово, так вся братия решила.

Ушли бояре, посрамленные благочестивыми старцами.

Уже перестали летать через Волгу стрелы. Ратники поснимали с себя тяжелую броню и превратились в мирных хлеборобов.

С той стороны Волги, где тревожно колыхались на ветру знамена дружины Василия Косого, тишину нарушило пение. Оно было протяжным и неторопливым, как течение Волги. Старцы прислушивались к псалмам, а потом игумен тоже запел красивым густым басом. И трудно было поверить, что голос принадлежит немощному старику. Один за другим подхватывали пение старцы, а следом за ними и вся рать. Голоса двух враждующих сил вдруг слились воедино в одном мощном хоре. И не стало здесь врагов, и невозможным казалось после пения поднять руку на брата.

В шатер к Василию Васильевичу вошел игумен. Приложился губами великий князь к сморщенной руке старца и попросил:

— Помири меня с братом моим, не желаю я более лить кровь.

— За тем я и пришел к тебе, — не стал лукавить старик. — Три года в междоусобных войнах кровушка льется. Ладно бы за веру стояли, а то убиваете один другого за власть, гордыню смирить не можете. Оглянись вокруг, князь, посмотри, как обнищала Русь. Похожа она на тяжкого больного, ранами и язвами покрыта. Сам я к Василию Юрьевичу поеду, думаю, не посмеет он старику отказать. Если что, так и в ноженьки ему поклонюсь, на колени встану. Нет во мне гордыни, я ее в мирской жизни оставил. Да и не о себе я хлопочу, а о деле нашем. Кого же ты в дружину свою призывать будешь, если ордынцы на границах появятся? То-то и оно, что к брату своему обратишься, а больше не к кому! А он к тебе за помощью придет. Только в единстве мы и сильны! Ты думаешь, князь, Василию Юрьевичу легко со старшим братом воевать? И ему так же тяжко. А еще есть пословица такая: лучше худой мир, чем кровавая сеча.

— А если Василий Косой откажет в мире? — засомневался великий князь.

— Не мне он откажет, — просто отвечал игумен. — Немощных старцев оскорбит, что томятся на берегу какой день. Откажет он всему православному миру, что радеет о мире между братьями. А стало быть, будет предан анафеме! Отвернутся от него не только ближние бояре, но и все люди. — И, подумав, добавил старец: — Пусть откажет! Возможно, тогда на Руси и восторжествует добро. Благословляю я тебя, князь, — заторопился старик в обратную дорогу.

Василий Васильевич проводил его до самой воды. Лодка была плохонькая, рыбацкая, едва законопаченная. Взмахнули гребцы веслами и отчалили от берега. Именно так первые апостолы уезжали в чужедальние края обращать в Христову веру племена язычников.

Некоторое время Василий Васильевич мог видеть неясные силуэты людей, а потом ночь скрыла и их.

Не положено встречать святых с оружием в руках, и, когда лодка пристала к берегу, ратники попрятали мечи и помогли сойти игумену.

— К князю Василию Юрьевичу меня ведите, — наказал он. — Дело у меня к нему есть.

— Пойдем за мной, святой человек, — предложил свою помощь один из бояр. — Да не оступись, темно здесь.

Ярко полыхали факелы, и их кровавый свет заставлял отступать темноту, освещая дорогу игумену. Старик шел осторожно, подобрав длинную рясу, а впереди островерхим шеломом уже высился шатер Василия Косого.

Василий Юрьевич вышел навстречу гостю, поклонился и провел в шатер.

Игумен всматривался в лица воинов. Его окружали бородатые мужи и безбородые отроки. Они походили на тех, которые остались на другом берегу Волги. Игумен с грустью подумал, что многих ему уже не суждено увидеть, если он не склонит Василия Юрьевича к миру. Возможно, завтра суждено им сойтись в битве с дружиной Московского князя, и будет много пролито крови, много людей останется на поле брани.

— Я пришел от Василия Васильевича Московского просить мира, — начал игумен, войдя в шатер.

Василий Косой смиренно ждал, когда старик присядет на табурет, и только после этого решился сесть сам. Сундук под его тяжестью испустил протяжный стон и смирился с ношей.

— Продолжай, святой старец, — глухо отозвался Василий.

Игумена Ипатьевского монастыря, отца Фотия, князь знал давно. Монах часто бывал у него в Звенигороде, а еще раньше появлялся в уделе отца в Угличе. Юрий Дмитриевич не однажды звал старца на свою землю, сулил златые горы, обещал епископство, но старик отказывался от всего, объясняя свое упрямство так: