— Не люба я стала великому князю, — прошептала Мария.

— Почему же ты так решила? — насупила брови Софья Витовтовна.

— Добрые люди сказывают, что с полюбовницей он встречается, — зарыдала Мария. — Монашка она, государь к ней в монастырь ездит. Там даже келью для него держат.

— Это какие же добрые люди?! — ужаснулась великая княгиня. — Ты так называешь тех, кто мужа твоего оговаривает?! Кто же они? Говори!

Испуганно встрепенулись влажные ресницы Марии, поняла, что наговорила лишку, и со страху запричитала:

— Не губи, матушка! Не губи, Христа ради! Прошу, не губи! Крест целовала, что не скажу!

Софья посмотрела на невестку. Хоть и детей нарожала, а глаза что у младенца — чисты, как роса! И сама словно дитя малое.

— Ладно, — пообещала Софья, — быть по-твоему.

— Спасибо, матушка, — Мария вытерла слезы.

— Иди, ступай к девкам. Пусть они тебя причешут и умоют. И щеки нарумянят как следует… Поговорю я с Васильком.

Софья Витовтовна и раньше знала о невинных забавах своего сына. Мужики-то быстро взрослеют, им сразу бабу подавай! А какая молодка может устоять перед князем, да еще перед таким пригожим, как Василий Васильевич. С ним-то и грешить сладенько.

Софья Витовтовна сама подстелила под великого князя свою дворовую девку, румяную Аксинью. Красивая девка, зрелая. А у князя тогда только ус начинал пробиваться. И великая княгиня беззастенчиво учила простоватую Аксинью, как легче князя к греху склонить.

Утром девка пришла к великой княгине и без затей рассказала обо всем:

— Я к полуночи к нему пришла. Как ты велела, матушка, кваску ему принесла. А Василий сказывает, поставь квасок в сторону. Так и повалил меня в сенях, даже до горницы не дошли, — прыснула девка, и глаза ее радостно блеснули. — Как могла, помогала князю, ой и добрый муж будет, матушка!

Именно это и хотела выведать княгиня. Значит, не порченый, добрый мужик, а стало быть, и внуков ожидать нужно, тогда и престол великокняжеский окрепнет.

Перемену в сыне тогда отметила не только княгиня. Бояре тоже разглядели, что Василий стал взрослее, даже голос его по-мужски окреп. Дворовая челядь, встречая Василия, еще ниже голову клонила, признавая в нем будущего государя, а бедовые девки плутовато зыркали глазенками.

Великой княгине нашептывали, что Василий Васильевич не мог устоять перед тридцатилетней вдовой — мастерицей Софьи Витовтовны. Потом была восемнадцатилетняя красавица — любимица Софьи, Агафья. После появилась язычница, существование которой Василий скрывал от всего двора. Великому князю могли простить прелюбодеяние — легко забывался нечаянный гнев, — но разве сумеют понять христиане его любовь пусть даже к красивой, но чужой веры девушке.

Василий Васильевич держал свою утеху далеко за Москвой, в одной из охотничьих изб, куда частенько отправлялся вместе с сокольничьими на охоту. Но однажды приехал туда, чтобы повидать зазнобу, и не нашел ее: изба оказалась пуста. Да разве мог он тогда предположить, что не обошлось здесь без матушки. Софья Витовтовна взяла на себя этот грех. И грех ли это вообще — освободить сына от чар язычницы!

Не могла укрыться от всевидящего ока Софьи Витовтовны и любовь Василия к дочке боярина Всеволжского. Это по ее воле было разорено поганое гнездо, это по ее желанию Марфу заточили в монастырь. Но кто мог знать, что чувство князя не остынет и даже через годы будет толкать в объятия своей любушки. Кто бы мог подумать, что он будет рядиться под бродячего монаха, чтобы увидеть Марфу.

Оставалась у великой княгини еще власть над сыном. На это и рассчитывала Софья. Она пришла в горницу великого князя, когда тот находился один и потихоньку горевал у окошка. Василий даже не обернулся на приветствие матушки, только слегка наклонил голову. «О Марфе тоскует, — дрогнуло от жалости материнское сердце. — Вырос сын, князь теперь великий, а не прежнее бесштанное дитятко».

Великая княгиня вдруг почувствовала, что робеет перед Василием, не чувствовала она теперь больше себя властной и сильной. Слабой женщиной, любящей матерью предстала она перед сыном. Теперь он ее господин!

— Князь, я бы хотела поговорить с тобой.

— О чем?

— Печалишься ты…

— Гонец прибыл. Васька Косой Устюг пожег, князя Оболенского живота лишил. Опять на московский стол зарится. Если не сегодня, так уж завтра у посадов с полками объявится. Я уже гонцов по городам разослал, наказал воеводам, чтобы с силой собирались и к стольному граду спешно шли.

— А что у тебя жена грустит? Забываешь ты ее, Васенька.

— Не о том сейчас, матушка, думаю. Васька Косой хуже ордынца сделался. Земли разоряет, а людей моих мечами до смерти сечет. Попомнит он меня!

Василий Васильевич обманывал себя. Васька Косой по-прежнему оставался братом, и, попроси он завтра мира, отказать ему не нашлось бы сил. Хватит на Руси и одного Окаянного — Святополка. Свое имя он не запачкает.

— Ну будет тебе, Василий. За женушкой своей последи, рожать ей скоро, а она печалится. Люди не без глаз, говорят, что у тебя зазноба появилась… Уж не дочка ли это боярина Всеволжского? — сказала княгиня и пожалела тотчас.

— А это, матушка, мое дело! Могло и по-другому все получиться, а Всеволжский стал бы моим тестем! Верные люди меня известили, сказали, что это ты Марфу в монастырь упекла. Сына малого куда-то упрятала. Грех ведь это великий. Только ведь уже не поможет, присох я к ней! А теперь оставь меня, матушка, — приказал великий князь, — мне перед сном помолиться следует.