Надеемся, после сказанного стало яснее, какую школу мысли и чувства прошел славный отечественный просветитель Николай Иванович Новиков. Перечень его заслуг перед русской культурой велик и известен. Он включал учреждение воспитательных домов и общедоступных школ, бесплатных аптек и вольных типографий – и все это по собственному почину, без всяких приказов начальства и благословения духовных властей. Располагая в лучшие годы несколькими десятками сотрудников, Новиков действовал так, как если бы за ним стояло общество просвещенных и порядочных людей, общество не в старом, масонском, но в уже в современном смысле этого слова, общество, которое располагало собственным мировоззрением, дополняло и преобразовывало его в свободной дискуссии и имело моральное право обсуждать на его основе действия властей, а если нужно – и поправлять их. Вот почему главным итогом «новиковского десятилетия» (1779–1789) в русской культуре стало не издание целой библиотеки новейшей литературы и не широкая филантропическая деятельность, но выработка понятия о гражданском обществе и интеллигенции, как его субъекте и движущей силе.

Нам скажут, что главные задачи «миссии Новикова» были воплощены в жизнь в Москве. Не отрицая того, мы укажем, что первоначальными интуициями и знакомствами он был обязан Петербургу, что в Петербурге распространялась значительная часть продукции его типографских станков, отсюда же получал он необходимые пожертвования от братьев-масонов. Имеются данные и о том, что петербургские розенкрейцеры не только сотрудничали с Новиковым, но и пережили разгром его деятельности, продолжив свои работы в глубокой тайне: мы говорим в первую очередь о ложе, работавшей под молотком А.Ф.Лабзина. Наконец, господствовавшее в Петербурге «елагинское» масонство на позднем этапе развития ни по своим целям, ни по общему психологическому типу не отличалось от «московско-берлинского» розенкрейцерства.

Ко времени возвращения Ломоносова из зарубежной командировки (1741), в Петербурге уже работали двое талантливых немецких одописцев – Якоб Штелин и Готлоб Фридрих Вильгельм Юнкер, исправно снабжавшие двор плодами своего вдохновения. С приходом к власти Елизаветы Петровны, «академические немцы» почувствовали приближение возможной опасности. События складывались так, что нельзя было исключить распространения репрессий с «правительственных немцев» на немцев-ученых. В таком случае, этим последним пришлось бы сняться с насиженных мест и возвратиться кому в Дрезден, кому в Вену – а там все места были давно заняты. Нет, положительно проще было убедить новое правительство в своей полезности – причем полезности объективной. Ведь вокруг простиралась огромная страна, изобиловавшая природными богатствами. Национальных кадров почти не было – кому ж надлежало поручить ее освоение, как не уже прибывшим в страну иностранным ученым и инженерам, промышленникам и негоциантам? Примерно так рассуждали «василеостровские немцы» – и поручили Юнкеру довести свое общее мнение до правительства, в той форме, которая по условиям времени была наиболее убедительной, а именно, в придворной оде.

Взявшись за эту задачу, Юнкер решил ее, и весьма успешно. Ода по случаю коронации Елизаветы Петровны была сочинена им в кратчайшие сроки, а ее чтение успели включить в программу торжественного заседания Академии наук 29 апреля 1742 года. Оно прошло с исключительным успехом. Лучшие строки оды были посвящены апологии «приезжих муз» – то есть наук, перенесенных в Россию немецкой профессурой. Ведь там, «где они безопасно обитают», – толковал петербургскому двору немецкий поэт, – «Они составляют счастие стран, они – украшение корон» («…und wo sie sicher wohnen / Sind sie der L"ander Gl"uck, sind sie die Zier der Kronen») – и он был услышан. У нас есть основания полагать, что юнкеровская ода сыграла свою роль в формировании экономической и научной программы елизаветинского двора. Еще до ее публикации, решено было перевести оду на русский язык, для чего академические власти обратились к адъюнкту Михайле Ломоносову. Только что приехавший из Германии, женатый на немке, прекрасно владевший немецким языком, он представлялся весьма достойным кандидатом. Сыграло свою роль и то, что он уже отличился на поэтической стезе, написав во Фрейберге и послав на родину «Оду (…) на взятие Хотина» и «Письмо о правилах российского стихотворства». Оба текста произвели в Петербурге некоторый фурор и имели весьма далеко идущие последствия, поскольку способствовали решительному переходу русской поэзии от силлабического стихосложения – к силлабо-тоническому, то есть великому сдвигу, получившему в отечественном литературоведении наименование «реформы Тредиаковского-Ломоносова».

Изучив оду Юнкера, Михайло Васильевич взялся за перевод, и справился с ним. Спешим привести заключение строфы 26 и первую половину следующей, 27-й строфы, в оригинале и в переводе – с тем, чтобы читатель получил удовольствие, следя за ходом пера Ломоносова:

…Tyrannen hassen sie, weil sie sich selber feind; – …Тираннам мерсски те (науки – Д.С.): они враги себе.

Ein F"urst, der Tugend liebt, ist so, wie Du, ihr Freund, – Монархи любят их подобные Тебе.

Aus Neigung wie mit Grund; und wo sie sicher wohnen – Когда спокойно их хранит кака держава,

Sind sie der L"ander Gl"uck, sind sie die Zier der Kronen. – Бывают щастье стран, корон краса и слава.

Dein Reich ist recht f"ur sie ein weiter Sammel-Platz; – Империя Твоя пространной дом для них.

Dort ist noch viel zu thun, da liegt noch mancher Schatz, – Коль много скрытых есть богатств в горах Твоих!

Das jene Zeit vers"aumt, den dir Natur verborgen – Что прошлой век не знал, натура что таила,

Du ziehest beydes vor durch wirtschafftliches Sorgen… – То все откроет нам Твоих стараний сила…

Как очаровательно беспомощен перевод первой строки приведенного фрагмента: уразуметь ее смысл вполне можно, лишь обратившись к немецкому оригиналу. Но какой первобытной силой дышит шестая строка, взятая нами в курсив! Тут по почерку прилежного ученика уже можно узнать когти будущего льва отечественной словесности.

Однакоже переводом окончился лишь внешний, формальный этап работы. Образы петербурско-немецкого одописца не давали покоя русскому поэту, а слова отдавались во внутреннем слухе. В 1746 году, Юнкер умер, совсем не старым еще человеком. А на следующий год, Ломоносов снова взялся за перо и написал на те же темы – так сказать, «поверх юнкеровского черновика» – свою новую, вполне уже оригинальную «Оду на день восшествия на Всероссийский престол ея величества государыни императрицы Елисаветы Петровны, 1747 года», где возвратился к ним и придал им мощное развитие. При этом, по верному замечанию старого ленинградского литературоведа Л.В.Пумпянского, на выводы которого мы опираемся в этом разделе, отдельные выражения оды петербургско-немецкого поэта порождали иной раз целые строфы у Ломоносова. Впрочем, ни о каком подражании здесь говорить не приходится. Так, привлекшая наше внимание тема «приезжих муз» у Ломоносова только в начале оды заявлена в юнкеровских выражениях: «Тогда божественны науки, / Чрез горы, реки и моря / В Россию простирали руки, / К сему монарху говоря…»

Затем она с размахом и оригинальностью разработана в центральной части оды, описывающей пространство российской державы как «широкое … поле, Где музам путь свой простирать!» – а возвращается уже в самом конце, причем в весьма интересном контексте: «О вы, которых ожидает / Отечество от недр своих / И видеть таковых желает, / Каких зовет от стран чужих…». Как видим, по Ломоносову, Отечество отнюдь еще не насытилось видом иностранных ученых. Напротив, оно еще только «желает [их] видеть» и «зовет» – так что «академическим немцам» пока не о чем беспокоиться. Наряду с этим, оно «ожидает» «собственных Платонов / И быстрых разумов Невтонов», призыву взрастить которых посвящена вся вторая половина 22-й строфы.