— Довольно, мастер! — говорит.

А как увидел, что я и последний волосок срезал, лицом в ладони уткнулся и запричитал:

— Нет у нас больше муллы! Нету! Сел я на ишака и крикнул:

— Прощайте, почтенные! Не забывайте про мастера Лию и про то, как вы над ним посмеялись!

Никто мне ни «прощай», ни «до свидания» в ответ не сказал. Отвел я душу и уехал с великой радостью, что не посрамил своего звания. О деньгах вспомнил, только когда к селу подъезжать стал. Отец мой был старый, и одышка его мучила, закашляется, так чуть не падает, а все же боялся я его. Почему? Отчего? Сказать не могу. Только стоило ему взглянуть на меня, как становился я смирней барашка.

Но делать нечего, приехал я домой. Чуть ворота заскрипели, отец вышел мне навстречу. «Здравствуй» не сказал, спрашивает:

— Продал бочку?

— Нет!

— Почему?

Рассказал я ему все как есть, по порядку. Ничего не утаил.

— Ложись на землю! — приказал мне отец. — Трандафила (так мою мать звали)! Принеси-ка, — говорит, — палку, которой ты коноплю треплешь!

Принесла мать палку, заперли ворота, и начал отец меня колотить по мягкому месту. Раз пять-шесть хватил, задохнулся, отдал матери палку, а сам считать стал. Сосчитал до десяти и говорит:

— Вставай, умник, дай я тебя обниму! За дурь ты свою получил, а за то, что бороду у муллы срезал, хвалю. — И поцеловал меня. — Вижу, что стал ты настоящий мужчина. Этой осенью, — говорит, — женим тебя.

— А деньги? — спрашивает мать. ¦

— Кто ремесло знает, — отвечает ей отец, — тот без денег не останется.

Как сказал отец, так и вышло. Двух дней не прошло после того, как я мулле бороду отрезал, заявляются из Хамбардере средний сын Большого Мехмеда и Кривой Салих,

— Приезжай в село, вытащи бочку! Старики тебе заплатят, только вытащи ее из реки!

Подъезжаю к Хамбардере, еще издали слышу — ба-ам, бу-ум! — бьется бочка о берег, как в барабан стучит. Старики уже собрались, меня дожидаются.

— На тебе деньги за три бочки, только вытащи ты ее из реки, чтоб не громыхала. Ребятишки пугаются, да и мы третью ночь глаз сомкнуть не можем.

Легко сказать вытащи, а как? Хамбардере — ущелье метров эдак пятнадцать глубиной, все скалистое, река на дне воет, ревет, пенится, из-за пены и не разберешь, где вода, где камень. А водоворот, куда бочка упела, так берега пообтесал, что не подступишься: слева и справа стена отвесная! Ящерице не уцепиться, не то что человеку.

— Давайте, — говорю, — веревку!

Сняли веревку, какой ишаков привязывают, одним концом обвязался я вокруг пояса, а другой бросил в руки парням. Велел им потихоньку меня спускать, а как привяжу бочку, вытаскивать вместе с нею.

Спустить меня спустили. Очутился я по колено в воде и вот тут, скажу тебе, заробел! Вода, словно живая, бурлит, клокочет, крутится как бешеная. Мутная, сине-зеленая, и один бог знает, есть тут дно или нет! А я в воду не окунался с того дня, как меня крестили, и плаваю как топор. Крикнул я, чтоб спустили веревку ниже, надо ж проверить, есть ли дно. Опустили меня по самое горло — не достать дна! Крикнул я тогда, чтоб обратно меня вытягивали — не слышат! Вода грохочет, но и они нарочно глухими прикидываются. Понял я, что страсть как им хочется, чтоб я утоп. А у меня в душе словно двое сидят. Один говорит: «Ворочайся, пока они тебя не сгубили». Другой шепчет: «Лучше смерть, чем опозориться!» Решил я второго послушать и крикнул во весь голос, чтоб крепче держали, а сам стал ногами в воде шевелить, чтоб бочку задержать, когда она мимо проноситься будет.

Кружится бочка в воде, вот-вот подплывет. А я хочу ноги поднять, чтобы за нее зацепиться, но штаны до того от воды отяжелели, что не дают ногам подыматься, вниз тянут. Подплыла бочка и унеслась дальше. Тьфу ты, черт! Что ж теперь делать? Придется штаны скидывать, иначе дело плохо. Скинул штаны, слышу, наверху бабы (они, видать, стояли позади мужиков) визг подняли, бросились бежать кто куда. Стал я снова бочку поджидать, дождался и таки зацепился за нее. Подтянул ее потом руками и крикнул, чтоб вытаскивали.

Начали они за веревку тянуть, но чую, чем дальше, тем тише идет. Бочка от воды разбухла и раз в пять тяжелее сделалась. Приподняли нас пальца на два над водой, и повис я вместе с бочкой.

— Тащите же! — кричу.

— Не можем! — слышится мне сверху. — Больно тяжело!

Подтянули еще на вершок, и опять стоп. Собрались с силами, еще подтянули, но вершка на два, на три от воды снова остановка. Глянул я вверх — хотел уразуметь, что там делается — и тут только заметил, что веревка-то протерлась о скалу чуть ли не на половину. Волокна трещат, и вишу я, можно сказать, на волоске. «Ну, Лию, посмотрим, что ты теперь делать станешь. Выпустишь бочку, вытянут тебя — хорошо, а вдруг веревка порвется и плюхнешься ты в воду один, без бочки? Ну, а не выпустишь бочку, тогда уж наверняка веревка оборвется, и ты опять же в воде очутишься!»

«С бочкой или без? Решай! Решай, а то веревка вот-вот лопнет!» Решил я: «Не выпущу бочку». И закричал что было мочи:

— Веревка рвется, несите другую! Скорее, не то конец мне!

Зашевелились там, наверху, кто-то в село за веревкой пошел. Да только знаешь, как пошел? Еле-еле пополз, как черепаха, а у меня на метр-два над головой веревка трещит, обрывается. Не успел я крикнуть, как с головой в воду ухнул, глаза мне пеной залепило, но бочку из рук не выпустил. Наверху слышу, орут: