В предвечерней городской дымке эпоха больше не кажется интересным объектом для изучения, тем более – на собственной шкуре.

В нагрудном кармане Иосиф находит забытую портным булавку. Что с ней может сделать человек, который сомневается в реальности? Поддеть иглу из ложбинки и вогнать в свою руку. Боль! Это естественный и неоспоримый показатель реальности. А в нескольких кварталах оттуда Лотар сидит с окровавленным лицом, и вопросов относительно реальности у него не возникает.

Вот неприметная пивная. Иосиф сворачивает за угол и движется к ней. Насколько он может судить, «хвоста» нет. Это радует. Вывеска отсутствует: аппетитный бочонок над дверью служит наилучшей рекламой. В переулке стоит запах забродившего алкоголя и мочи.

– Эй, тебе чё? – сдерживая икоту, говорит кто-то из темноты.

– Хрен через плечо! – на родном русском отвечает Иосиф, когда после секундного страха понимает, что это обычный пьяница, а не агент гестапо.

– Чё сказал? Поляк? Убирайся в Польшу!

– Прошу, помолчи!

– Просишь? И уже по-немецки?! Гады! Хорошо у вас получается адаптироваться к другим народам и паразитировать на их честном труде! Недаром вождь германской нации провозгласил вас второсортной расой! Радуйся, что ты хотя бы поляк: был бы русским, был бы недочеловеком…

Тусклой лампочки недостаточно: незнакомец скрыт темнотой переулка.

– Какая же ты падла! К тому же пьяная! – рычит Иосиф. – Твой мозг настолько мал, что ты действительно этому веришь? Твой вождь психически больной!

Иосиф сдерживается, чтобы не наброситься на пьянчугу.

Скрипит дверь. Из заведения выглядывает лысая голова кельнера.

– Эгон, ну-ка, ползи домой! Не тревожь клиентов.

– Ты слышал, что наговорил этот поляк? Он оклев… оклевет… тьфу!.. оболгал фюрера!

Кельнер выходит в переулок. На нем рубашка, брюки и смешной фартук.

– Эгон, старина Эгон! Не вынуждай просить дважды. Ты вылакал назначенную дозу спиртного, ползи-ка домой, пока ненароком чьи-нибудь кулаки не настигли твоего лица.

– Меня?! Да я сам кого хошь… – Пьяница поворачивается спиной и не спеша ковыляет прочь. Затихающим эхом в переулке звучат отголоски икоты.

– Есть люди, которые просто не умеют пить, – подытоживает кельнер, засовывая руки в карманы. – Надеюсь, ты не из таких? Если нет, заходи. Я скоро закрываюсь, но ты еще успеешь.

– У меня нет денег… – мрачно отзывается Иосиф. Он собирается поскорее свалить из переулка, где создалось столько шуму.

Кельнер поднимает брови.

– Да постой же! Ты ведь не поляк. Я слышал. Ты говорил на русском.

– Я русский. И очень жалею, что попал в Германию.

– Попасть ты сюда мог, только спасаясь от чего-то. Верно? Ты не первый и не последний эмигрант, ищущий защиты от большевиков. Но проблема в том, что здесь ничем не лучше. Счастье на земле сегодня можно найти только в Америке.

– Всё намного сложнее.

– Пошли-ка внутрь. Угощу пивом, а может, чем покрепче. Нельзя тебе здесь шататься.

Лабберт утопает в широком кресле. Теплым светом сияют хрустальные люстры. В огромных зеркалах играют преломлённые лучики света. Крутится пластинка с музыкой Вагнера. Слуги заняты сервировкой столовых приборов и подношением блюд. Повсюду снуют важные персоны. Только что серой мышью прошмыгнул Геббельс. Лабберт удивляется, как этот человек вообще может передвигаться – хромота ужасная.

Гитлер не появляется. Хорст из общения с другими помощниками выяснил, что он в эту минуту проводит совещание с командованием.

Под звон тарелок Лабберту вспоминается фрагмент документального фильма. Вроде это случилось 20 июля 1944 года. На Гитлера было совершено, пожалуй, самое дерзкое и почти удавшееся покушение. Лабберт не может вспомнить имя предателя, пронесшего бомбу. Фюрер тогда выбежал из разрушенного здания в оборванных штанах, и рукава его мундира полыхали огнем.

«И как мне ему об этом рассказывать? – думает Лабберт. – Пускай сам посмотрит. Я включу то устройство, передающее краски и звуки»

Портфельчик стоит на коленках. Остановив на нем взгляд, Лабберт улыбается.

«Бомбы у меня нет. Но если запустить дизель-генератор и активировать «объект», мощности хватит, чтобы перекинуть присутствующих в другое время»

Мысли пугают. Здесь он в более крепком плену предрассудков, чем в своем мюнхенском кабинете.

Верный Хорст не смеет присесть. Он нарочно держится в поле зрения Лабберта, чтобы в случае необходимости оказаться полезным.

Поначалу Лабберт не понимает, отчего, в общем-то, приятная музыка в какой-то момент начинает звучать так противно. В голове вместо мозга словно подвесили колокол, преобразовывающий обычные ноты в нестерпимое дребезжание. Подкатывает тошнота. Содержимое желудка готово вылиться прямо на роскошный ковер. Хорст замечает неладное, и уже на полпути через залу.