В упомянутой выше работе мы хотели привлечь внимание к пограничным вопросам гуманитарных наук; в частности, совместно с Дж. Эллисом мы попытались показать, что эти вопросы носят, по преимуществу, этический характер. Данным обстоятельством и объясняется включение этики в иерархию.

Попытаюсь вкратце изложить нашу позицию. Чтобы адекватно описать феномен человека, гуманитарные науки должны исходить из существования некоторой нормы, определяющей поведение отдельных личностей и социальных групп. Однако представление о норме всегда – явно или опосредованно – зависит от нашего представления о том, что есть благо, то есть от этической позиции.

Скажем, в капиталистической этике бытует представление о том, что жажда наживы «естественнее» чем человеколюбие и, если ее не сдерживать, она в конце концов приведет ко всеобщему благу. Аналогично часть социологов склонны считать, что коль скоро любая социальная система держится на принуждении или страхе перед ним, насилие может быть нравственно оправдано же возьмем распространенное в политологии представление о том, что наивысшее благо, которое могут дать народу власть имущие, – это справедливое правление, а не, к примеру, любовь. Если же говорить о нынешнем американском правительстве, оно прославилось (или ославилось) тем, что возвело свободу в наивысшее благо и провозгласило, что каждый человек обладает естественным правом на жизнь, вседозволенность, собственность и счастье любой ценой.

При попытке критически осмыслить эти и подобные утверждения неизбежно возникают этические вопросы, разрешить которые наука сама не может. Общественные науки способны установить и исследовать взаимоотношения между целью и средствами (так, например, если мы хотим избежать излишков и недостатка, наилучшей экономической системой для нас окажется свободный рынок), но их «инструментарий» не годится для того, чтобы определить высший смысл или предназначение человеческой жизни. Для этого существует этика.

Однако кризис модернизма побудил признать, что ответить на этические вопросы, беспокоящие всех здравомыслящих людей, с одних лишь философских позиций невозможно. Как справедливо заметил Аласдэр Макинтайр, характер нравственных суждений всецело зависит от представлений о главнейшей цели человеческой жизни. Эти представления, по мнению Макинтайра, как правило, задаются в рамках религиозной традиции, хотя он не исключает, что они могут присутствовать и в некоторых философских системах [257] . Итак, этика отвечает на пограничные вопросы других наук; однако ее основной вопрос – в чем смысл человеческого бытия? – может быть разрешен только в области богословия (или в аналогичной сфере).

Все вышесказанное означает, что этические воззрения неизбежно обусловлены как «нижними», так и «верхними» ступенями иерархии. Наше представление о смысле жизни всецело зависит от того, как представляем мы абсолютную реальность. Так, христианин убежден, что человек сотворен «из праха земного», но призван быть образом Божьим. Если же Бога нет, а человеческая жизнь – результат «случайного происшествия» вселенского масштаба, о нравственных последствиях задумываться не стоит, в чем, собственно и пытаются убедить нас Э. О. Уилсон, Дэниэл Деннет и прочие сайентоистские критики религии.

Вместе с тем многие исследования по христианской этике явно недооценивают роль биологического фактора в понимании целей и возможностей человеческой жизни. Мой супруг Джеймс МакКлендон сравнивал христианскую этику с нитью в три сложения – в ее поле зрения должны находиться не только Божьи деяния в человеческой жизни и социальные структуры, но и, не в последнюю очередь, биология [258] .

Но хватит о методологии. Перейдем к предмету нашего разговора. «Структура» моего сообщения будет довольно сложной. От биологии как таковой я предполагаю перейти к теоретическим рассуждениям о природе человека, чтобы затем, опираясь на данные библеис-тики, показать, что религиозно-материалистическая антропология могла бы стать существенной частью современного богословия и в конце концов прийти к обоснованию той этики, которая, по моему убеждению, способна разрешить глобальные трудности современного мира.

Несколько лет назад мой коллега, нейропсихолог Уоррен Браун, заметил, что христиане почти готовы согласиться со взглядами конгнитивной нейробиологии на природу человека. Если кратко, речь шла о том, что способности, которые прежде приписывали душе, на самом деле всего лишь результат деятельности мозга, а значит у нас не имеется никаких оснований утверждать, что у личности есть «нематериальная» сторона. Для многих верующих людей это прозвучало как гром среди ясного неба. В спор тут же ввязались религиозные писатели вроде Фрэнсиса Крика, обвинявшего нейробиологов в отрицании души и фальсификациях христианского вероучения.

В ответ Браун созвал несколько конференций, посвященных природе человека и опубликовал ряд книг, в которых пытался доказать, что религиозно-материалистический [259] подход ничуть не противоречит христианству [260] . Как мы заметили, наши идеи приводили в недоумение почти всех – кроме библеистов и некоторых богословов. Но о библеистике и богословии речь впереди; пока же – несколько самых общих соображений о роли науки. На мой взгляд, в истории науки можно выделить три переломных события, поколебавших дотоле незыблемые представления о человеческой природе – так называемый атомизм Нового времени, Дарвинова революция, и что наиболее важно, современные открытия в области когнитивной неврологии. Современная физика, пришедшая на смену аристотелевским представлениям о предмете, позволила поставить и по сей день неразрешимый с дуалистических позиций вопрос о взаимосвязи разума и тела. Теория эволюции, «обнаружившая» нашу преемственность от животных, побудила задуматься о том, откуда у человека душа, если у других особей (например, животных) ее вроде бы нет. Наконец, современная нейрология – и в этом ее принципиальное значение – доказала, что практически все способности, которые прежде приписывали деятельности разума или души, на самом деле относятся к функциям мозга.