14 февраля. […] Формирующийся штаб корпуса, к моему великому счастью, начал жить так дружно, съюченно, что большего и желать не оставляет; командир корпуса Долгов пользуется моим глубоким уважением за деликатное отношение ко мне; начальник его штаба Васильев — из пижонов-рвачей-хвачей, узколобый «славный семеновец», держит себя ко мне с большим решпектом; дикую его идеологию я и не пытаюсь корригировать ввиду безнадежности метания бисера… […]

Порассказал он нам за обедом без тени иронии, как приготовлялись войска к встрече государя: снятых с окопов нижних чинов целую ночь переодевали во все новенькое, в момент высочайшего смотра приказано было так здорово живешь стрелять из пушек — «инсценирована была, — как он выразился, — полная боевая картина…» Государь остался всем доволен и благодарил… Славный этот семеновец, сорвавший за свою храбрость георгиевский темляк (инсценировка здесь, конечно, по обыкновению тоже сыграла свою роль!) выразил большое удивление за несправедливое якобы отношение депутатов Государственной] думы к Сухомлинову, требовавших для него применения такого же суда, как и в отношении одного бедного солдатика, умышленно прострелившего себе пальцы и за то расстрелянного. «Какое преступление совершил Сухомлинов?» — говорил сей семеновец. — «Никакого». «Любви лишь все возрасты покорны», так чем он виноват, если жена его требовала от него много денег, ради чего этому «почтенному» министру всячески приходилось изворачиваться в добывании соответствующих] кушей денег, напр[имер] — ездить на один день во Владивосток, ч[то]б[ы] получить лишние прогонные, и проч., и проч. Но ведь нельзя же-де никоим образом обвинять Сухомлинова в измене! Жил-де только выше средств своих — вот и все!! Против этого «только» я ничего не счел возможным возражать. Ведь глубокая пропасть лежит между нами — «штатскими» и военными, да еще «семеновцами», в понимании вопроса чести и долга… Два правосознания, два чувства чести! [638]

15 февраля. […] Только что возвратился из бани — приехал командующий армией Горбатовский, высказавший желание, ч[то]б[ы] мы поскорее двигались на Митаву [639] ; завтра, сообщил он, с вечерним поездом прибывает Куропаткин, к[ото]рый дня 2–3 употребит на объезд позиций. Очень рад буду его видеть.

16 февраля. […] Вечером приехал Куропаткин. Прав я был, высказавши еще в начале кампании уверенность, что наступит момент, когда и Куропаткин еще выдвинется на сцену! […]

17 февраля. Днем жестокая артиллерийская пальба по аэропланам, а также со стороны Далена. Стол в штабе обжирательный; сегодня ели блины со всеми онерами и атрибутами. В штаб корпуса назначен на должность старшего адъютанта штабс-капитан Соколов — георгиевский кавалер. За столом я неосторожно спросил его, не из раненых ли или контруженых он — получил отрицательный ответ; значит, попал к нам по протекции. Ох уж эти все георгиевские кавалеры: как только получат белый крестик — сейчас же обнаруживают центробежную тенденцию устроиться куда-н[и]б[удь] подальше от огня, а, казалось бы, им бы более, чем кому другому следовало оставаться на позициях для подбодрения и воодушевления наших «серых» воинов, по своему составу ныне особенно нуждающихся в настоящих руководителях! […]

19 февраля. Объехал части 121-й дивизии, находящиеся еще в стадии творения, а между тем — готовится переход в наступление. Не ожидаю я от него ничего хорошего; не вышибить нам немцев из занятых ими позиций! […]

20 февраля. Побывал в этапном лазарете Красного Креста и в больнице Всероссийского союза городов; прекрасное впечатление произвела на меня последняя, состоящая в заведывании женщины-врача Кадыш, местной жительницы-латышки, успевшей уже побывать и в плену у немцев. Живая, достоверная для меня свидетельница, утверждающая варварское обращение тевтонов с русскими; оказывается, что сыны фатерланда не чужды были и русской слабости — поддаваться умягчающему влиянию лиходеяния и взятки!

Сегодня на блины к нам в штаб прибыл Радко-Дмитриев и начальники дивизий. Профиль и фигура первого удивительно напоминают Наполеона. На нашем фронте, сказал он, теперь не больше 60 батальон[ов] немецких ландверов, подходящий бы был для нас момент перейти в наступление, сели бы «не было у нас грехов»… […]

21 февраля. «Прощеный день», воскрешающий так много светлых воспоминаний из прошлого… Познакомился с уполномоченным Всероссийского] союза городов. Как много сравнительного простора и гибкости в деятельности этих живых организаций, и какой мертвечиной перед ними являются наши военно-санитарные учреждения! Бессмысленная бюрократическая писанина вынула из них и душу, и сердце! […]

22 февраля. С командиром корпуса съездил в зоологический сад. Восторг и упоение! Как все здесь хорошо! На всем лежит печать немецкой руки.

Преотвратительную разновидность человеческую представляет «семеновец» цинической развязностью в проявлении своего тупоумия и узколобости; Шингарева, Милюкова [640] и В. Маклакова считает самыми опасными революционерами, могущими «погубить дорогое ему отечество»!! С этим сукиным сыном надо быть поосторожнее. Его рассказ о том, как он тщетно отыскивал в Петербурге для своих детей гувернантку, которая могла бы «патриотически» воспитать их!.. Уши вянут от диких рассуждений сего ихтиозавра… [641] […]

26 февраля. […] Виделся с коллегой Никитиным — корпусн[ым] врачом 7-го Сибирск[ого] корпуса; Господи, Боже мой, какой я перед ним в житейском обиходе младенец! Сколько у него возвышенного самочувствия от сознания, что он корпусной врач, да еще протеже великой княгини Елизаветы Федоровны; в упоении своим величием сей от природы хлыщ и хам считает непременным долгом проявлять себя в отношении подчиненных так, ч[то]б[ы] перед ним трепетали; упрекал меня за слишком-де деликатное мое обращение с заведующей заразной больницей г-жей Кадыш, к[ото]рая-де перед ним всегда с испугу (выразился нецензурно далее…). Я ему на это высказал свой принципиальный] взгляд, что в настоящее тяжелое время мы, начальствующие лица, должны действовать для пользы дела не террором, а лаской и любовью, да и не забывать ни на минуту, несмотря на наши чины, что мы прежде всего врачи — друзья человечества. Мне кажется, что с еще большим повышением по иерархической лестнице я еще больше бы был с людьми прост и мягок. […]

27 февраля [642] . […] После ужина много беседовал на текущие политические темы с корпусн[ым] командиром и славным «семеновцем»; высказывал я свои мнения довольно сдержанно, больше, собственно говоря, слушал, стараясь лишь втянуть их в обмен мыслей; славный «семеновец» считает за истинных патриотов таких, как Марков 2-й [643] , и рассуждал [644] в духе «Прусского знамени». Корпусной командир осторожно ему оппонировал; в беседе же со мной t^ete `a t^ete [645] выявил себя, как я и ожидал от него, вполне прогрессивным человеком. Отрадный, к сожалению, редкий положительный тип русского генерала!