— Помилуй, — взмолилась она, еще сильнее чувствуя его отчужденность от этих грубых выражений.

— Когда при короле Георге дельцы вкладывали деньги в предприятия Индии, — продолжал де ля Хавр, — когда они дрались между собой на бирже и заслужили своими нравами прозвища медведей и буйволов, им было не до угнетенных кули с черной, коричневой или желтой кожей, без которых они не могли бы получать свои дивиденды.

Они безраздельно хозяйничали в торговле и промышленности Индии в течение нескольких поколений; а затем британцы, которые никогда, никогда не станут рабами, спохватились, что сами срубили сук, на котором сидели, ввезя в Индию паровые машины. Ведь не только их отечественное производство конкурировало с их же промышленными предприятиями в колониях, но и местный капиталистический класс Индии стал требовать своей доли барышей в местной промышленности; тут они принялись притеснять и эксплуатировать кули, как только возможно, пока не настал день расплаты. Бура-сахиб полагает, что британскую опеку над Индией подменяют чем-то иным; он думает, что ему уже не быть здесь хозяином. Он считает виной этому образование, которое туземцы получают за границей, и сентиментальничанье у нас на родине. У него нет никакого чувства благодарности к стране, где он нажил себе состояние. А твоя мать боится восстаний, красит волосы, помыкает прислугой и топчется на танцах в клубе. А индийцы, получающие свою долю барышей, носят цилиндры, но для своих жен все же придерживаются обычаев пурды [27] . Ну а несчастные, загнанные кули потеют и выбиваются из сил, как окаянные, чтобы заработать четыре фартинга в день под аккомпанемент плетки Рэджи Ханта. Да здравствуют британцы, которые никогда, никогда не станут рабами! Прокричим трижды, ура человеку, который дутыми обещаниями заманил в рабство на плантацию старика Гангу, сторожит его, чтоб он не убежал, и отказывается дать ему клочок земли, который причитается по договору. Но что такое договор с рабом? Это меньше, чем клочок бумаги! Вот что представляет собой ваш порядок!

После того как он кончил эту речь, оба некоторое время молчали.

Барбара почувствовала на мгновение, что он совершенно чужд ей, что он стер ее с лица земли, уничтожил, обратил в порошок и предоставил самой себе, как полное ничтожество. Она ненавидела его за эту позу праведного гнева, а его выпады против ее родителей задели ее за живое. Но она тут же вспомнила, что любит его, что в тайниках души она преклоняется перед ним, что ее влечет к нему, что его тело принадлежит ей, и постаралась простить неугомонный гнев, который им овладел, и только желала, чтобы он подошел поближе и положил голову к ней на колени.

Косые лучи заходящего солнца струили свое великолепие в северное окно кабинета; в воздухе чувствовалось призрачное затишье, которое несли с собой приближавшиеся сумерки. В проеме окна, как китайская картинка, вырисовывался силуэт ветки с листьями.

Де ля Хавр ходил взад и вперед по комнате, все еще возбужденный, все еще занятый разрешением странных, но несомненно важных и серьезных вопросов. Потом он остановился, глядя в окно на расстилавшиеся безмолвные холмы, призывая в душе всю свою нежность к Барбаре, и желая, чтобы у него хватило духу к ней подойти.

Может быть, лучше оставаться здесь одному у окна? Или подойти к ней с видом мученика? Он лишь знал, что ему хотелось бы дать ей все лучшее, что было в нем самом, потому что он ее любит… Потом он почувствовал, что наивно рисуется… И застенчиво подошел к ней, потрепал ее по щеке, поцеловал приподнявшееся к нему лицо…

В дверь постучали: де ля Хавр выпрямился.

— Хузур, бура-сахиб дожидается мисс сахиб, — послышался голос Илахи Бакса, слуги Крофт-Куков.

У Гангу не было ни буйволов, ни плуга, чтобы вспахать свой участок, и ему пришлось копать землю лопатой. Как он жалел, что у него нет больше своих двух буйволов, старой Дины и Моти; он их продал перед отъездом из деревни… А соха, отслужившая ему тридцать лет, наверно, и сейчас валяется возле лужи у его хижины… И перед его глазами опять встала знакомая картина: поросшая лишайником каменная ограда, огород, куда забирались цыплята Судебара Лачман Синга, поля, где беззубый деревенский пес Бхола гоняется за воображаемыми кроликами, молчаливые, скромные женщины, молотившие цепами хлеб на солнцепеке, и запах спелого зерна, доносившийся отовсюду.

Его ноздри невольно раздулись, чтобы вдохнуть этот аромат… Здесь, в Ассаме, воздух был совсем не тот, да и вода не та. Он заскрежетал зубами от охватившей его бессильной злобы на свою слабость, от сознания, что ему некого винить, кроме самого себя. Кровь кипела в нем от досады, что он пал так низко, что вынужден довольствоваться жизнью, при которой он даже лишен возможности иметь своих собственных буйволов и свою собственную соху. И все это по милости Буты! Этот толстокожий малый сам владеет парой буйволов и плугом пополам с другим сардаром, а не хочет дать земляку поработать на них!

Гангу отлично знал, почему Бута отказал ему: небольшой клочок земли, который он сейчас вскапывает, отрезан от участка Буты. Но Гангу знал так же хорошо, что имеет законное право на эту землю; ведь все свои три акра Бута получил нечестным путем, присваивая себе землю, которая полагалась по договору завербованным им кули, — ее по протекции отдавали ему.

И эта хитрая лиса еще смеет говорить, как его мучает совесть, что он так мало сделал для своего земляка, что скоро он пригласит его на поминки в годовщину смерти своего отца и что его так огорчила смерть Саджани; при этом негодный лицемер даже заплакал, как плакал бы, вероятно, при виде мыши, попавшей в мышеловку. Между тем Гангу отлично знал, что если бы не сахиб доктор, ему бы не получить участка.

И он почувствовал, что вообще не может больше видеть Буту из-за того, что тот обманывал его с самого начала, когда так бойко рассказывал о замечательной жизни на чайной плантации, врал и в деревне и в пути, вплоть до самого приезда сюда.

— Обманщик! — вырвалось у Гангу, — он убил мою Саджани своими россказнями! Она начала страдать, как только мы приехали, по молчала, потому что не хотела меня огорчать. А потом она заразилась от меня лихорадкой и умерла!

При воспоминании о жене комок подкатил ему к горлу и глаза наполнились слезами. И чувство негодования росло и ширилось, понемногу переполняя все его существо, пока перед его сознанием не встала горькая правда, что его жестокая судьба избрала Буту своим орудием.