Шрифт:
— А-ах! — сказал я почти весело.
Тявканье раздалось снова, совсем близко, высокомерно-уверенное.
— Ты как будто ужасно доволен. — Беннет с трудом цедил слова сквозь зубы, сжимавшие мундштук. Пока он говорил, из чашечки взвивались искры и гибли от обмораживания.
— Мне надо очень мало, чтобы быть довольным, как говорят у меня дома.
— А уж в каком восторге ты был бы, если бы мог вскочить на лошадь и затравить несчастную тварь.
— В безумном.
В небе опять начала рваться шрапнель. Луна сохраняла полное равнодушие.
— А красиво, — сказал я, запрокидывая голову так, что заныла шея. — Точно очень дорогой фейерверк.
— Дороже не бывает. — Он вынул трубку изо рта и заглянул в чашечку. Ему как будто не понравилось то, что он увидел. Снова сунув трубку в рот, он сердито подул в нее и пошарил в кармане, ища спички.
— Не думаю, что ты когда-нибудь угомонишься настолько, чтобы стать истинным курильщиком трубки.
Он только буркнул в ответ и чиркнул спичкой. Огонек осветил его красные пальцы, все в болячках от холода. Глядя на них, я ощутил в моих пальцах невыносимый зуд его болячек. Он задул спичку и бросил ее на землю.
— Черт! — сказал он, снова вынул трубку изо рта и спрятал ее в карман.
— Мой отец — курильщик трубки. Идеальный. С помощью трубки он укрывается от окружающего мира. Он не смотрит на тех, на кого не хочет смотреть, а заглядывает в трубку. Ну, что может быть такого в чашечке трубки? Тлеющая трава, и только. А ты допускаешь, чтобы трубка выводила тебя из равновесия. Это никуда не годится. И в любом случае с ней ты — вылитый управляющий банком.
Он протянул руку и ухватил меня за ухо. Крепко защемил и дернул.
— Эй!.. Ой…
— Значит, управляющий банком. Ах ты жалкий убийца бедных лисичек!
Он дернул сильнее. Я откинулся вбок, чувствуя, что оставляю в его пальцах половину уха, вцепился ему в левое плечо и наподдал коленом. Он чуть было не хлопнулся навзничь, но кое-как удержался на ногах, извернулся и стиснул меня в медвежьих объятиях, стараясь оторвать от земли. Он так тесно сомкнул руки, что я всем телом чувствовал, как в нем клокочет смех.
Я вырвался и схватил его за запястье.
— Отдавай мое ухо!
— Не отдам. Никогда. Я скурю его в моей трубке.
— Банковский управляющий и людоед сверх того.
— Добрый вечер, господа.
Мы отпустили друг друга, и каждый остался стоять один под улыбчатым взглядом луны и прокурорским — сержанта Барри.
— Добрый…
— …вечер…
— …вечер…
— Добрый, сержант…
— …добрый…
Близнецы-двойняшки.
Он испепелил нас взглядом и прохрустел мимо по замерзшей глине. Нас сразил исступленный смех. Мы добрались до фермы, содрогаясь от безмолвного хохота. Внутри было не так холодно и пахло пылью, сушащейся одеждой и похлебкой невесть из чего. В нашей комнате нас ждал Джерри. Он стоял у моей кровати и явно поднялся с нее, только когда услышал наши шаги на лестнице.
— «Дух чудесный, нет, не птица ты» [40] , — продекламировал Беннет, слегка опьяневший от нашей стычки с сержантом.
— Что ты так долго? Я почти час жду. Где ты был?
— Нас задержал старик.
— «С высоты небесной…»
— Мне очень неприятно, что ты так долго ждал.
— А, ладно!
— «…Льешь» что-то там такое…
— Что это с ним?
— Почем я знаю.
Беннет начал раздеваться, швыряя одежду на пол.
— «От сердца полноты», — сказал он. — Ну да, от полноты сердца.
40
Стихотворение Перси Биши Шелли (1792–1822) «Жаворонку».
— Тебе что-нибудь нужно, Джерри?
Он покосился на Беннета.
— Да не обращай ты на него внимания, бога ради.
— Вот-вот! Говорите. А на меня внимания не обращайте. Будто меня тут и нет.
— Если бы ты заткнулся, может быть, нам было бы легче в это поверить.
Я снял шинель и повесил ее на дверь.
— Как ты думаешь, майор даст мне отпуск?
— Что? Сейчас?
— Да.
Он стоял, сунув в карманы крепко сжатые кулаки. Теперь он вытащил одну руку из кармана и протянул мне листок.
— Это что?
Я взял листок, и он засунул руку назад в карман.
— Если вы меня извините, дамы и господа, я отойду ко сну! — Беннет забрался в свой блошник и закрыл глаза. — Я сплю, — объявил он. — Не слышу злого, не говорю злого, не вижу злого. Аминь!
— Сядь, Джерри.
Он присел на край моей кровати.
Я развернул листок. Это было письмо. Слова выстроились напряженно прямые по бледно-голубым строчкам. Буквы были крупные, кудрявые, тщательно выписанные. Черные, но иногда вдруг в середине слова почти серые — перо тут следовало еще раз обмакнуть в чернила.