Дверь открылась.

Небо, потрясающая голубизна. Над самым горизонтом висел Калибан, плоский, как кружок фильтровальной бумаги. Чиновник вышел наружу и зажмурился, ослепленный ярким полуденным светом.

Белая, пустынная терраса. Прилив унес с нее весь хлам, ураганы, бушевавшие целую неделю, довершили уборку. Пуфа словно никогда и не было. От Грегорьяна остались одни цепи.

В мире пахло солью и безграничными возможностями. И всюду, насколько достает глаз, — вода, сплошное, без единого дефекта зеркало воды. Победа Океана над землей. Полная и окончательная? Нет, таких побед не бывает. Океан слишком огромный, чтобы вобрать его в себя, сделать частью внутреннего мира. Стоя на вершине Арарата, на бесконечно маленькой крупице камня, чиновник остро ощущал свою слабость, незначительность — и одновременно ликующую радость. Он до боли в глазах всматривался в мир, пытался постичь его — и не мог.

— Сюда.

— Да подожди ты.

Прежде чиновник видел Океан только из космоса. Ну и тогда еще, с флаера, по пути к Арарату — узкая такая перламутровая полоска на горизонте, между облаками и землей. А теперь Океан со всех сторон, безграничный, бесконечно изменчивый. Крутые, с белыми барашками волны вздымались и тут же падали, не давая себя рассмотреть. Волны бились с размаху о серые камни Арарата, швыряли к небу кружевные полотнища воды.

Непостижимо, невероятно. Суша совсем другая, она меняется медленно, постепенно, ее можно объять во всей полноте, можно упростить до основной структуры — и понять. А Океан и слишком прост и одновременно слишком сложен для восприятия. Слишком непривычен. Океан ошеломлял Чиновника, вселял в него робость.

— Но ты ведь не передумал, нет? — озабоченно спросил чемодан.

— Нет, что ты. — Чиновник стряхнул с себя оцепенение, глубоко вздохнул. — Пошли, я просто хотел слегка пообвыкнуть.

Куда — это не имело никакого значения, чуть отойди от военного комплекса, и ты неизбежно окажешься у крутого обрыва, за которым — все тот же Океан. Они направились на подветренную сторону Арарата по улицам, усеянным крошечными белыми анемонами. Всполошились и неуклюже убежали за угол морские аисты. Парочка трясунов сооружала себе гнездо. Зимняя живность обустраивалась всерьез и надолго.

Над головой кружили чайки, черные, как смертный грех.

Улица уткнулась в старую грузовую пристань. Ни вода, ни ветер, ни даже время не сумели вытравить с каменных плит красные стрелы транспортных указателей, желтые круги погрузочных площадок. Дальше был один Океан. Разговаривать не хотелось, хотелось просто стоять и слушать тихий рокот пибоя, шелестенье ветра, собственное сердце.

Сколько ни стой, а кончать начатое надо. Чиновник откашлялся.

— Ну что ж. — Он ужаснулся фальшивости собственного голоса, странным, подвизгивающим интонациям, деланному безразличию.

— Теперь, пожалуй, самое время отпустить тебя на свободу.

Некоторые, самые высокие, волны все еще накрывали Арарат с головой, но было уже видно, что ярость Прилива идет на убыль; чиновник потерял на время дар речи — как Идеи после встречи со своим единорогом. Мощь стихии была слишком огромна, чтобы объять ее мыслью, тем более — вместить в слова.

Он стоял, держась рукой за оконное стекло. Снизу, с глубины в четверть мили, доносился страдальческий стон перенапряженных свай, пол крупно дрожал.

В чиновнике что-то умерло. Боевой дух, ощущение цели. Не было никакого желания возвращаться на старое место, во Дворец Загадок. Не хотелось защищать все эти ихние святыни и ценности. И Филиппу опять же радость — получит освободившийся кабинет, подхватит на лету знамя, уроненное боевым товарищем. Нравится ему работать — вот пусть и работает, самого же чиновника от этих игр уже тошнило.

На окно с монотонной регулярностью обрушивались тысячетонные массы воды. Чиновник прижался лбом к холодному, безразличному стеклу и плотно зажмурился; невероятная, вызывающая благоговейный трепет картина все так же стояла перед глазами. Словно клеймо, навечно выжженное в сетчатке. Чиновнику казалось, что он куда-то проваливается, падает. Он не мог говорить о со бытиях последних дней, но не мог и молчать. Нужно было наполнить рот словами, уши — звуками. Заглушить громовой, всепроникающий голос Бога. Какими словами? Какими звуками? Безразлично.

— Если бы ты поймал золотую рыбку, — начал он; слова порхали в воздухе, случайные и бесцельные, как стайка мотыльков, — что бы ты у нее попросил?

Чемодан попятился, почти отскочил. Три быстрых, суетливых шага назад. У него что, тоже после Прилива крыша съехала? Да нет, такого быть не может. Почему? Потому, что такого не может быть. Просто демонстрирует почтительность к хозяину. Дистанцию держит.

— У меня нет желаний. Я конструкт, а потому не имею никаких жизненных целей, кроме служения человеку. Только для этого нас и создают. Ты сам это знаешь.

Перед внутренним взором чиновника мелькали смутные очертания; какие-то твари беззвучно разбивались о стекло, соскальзывали вниз, исчезали. Чудовища, вырванные из глубин Океана — чтобы бессмысленно погибнуть в дюймах от лица… человека? От лица чудовища, вырванного из глубин Космоса. Потребовалось большое усилие, чтобы стряхнуть с себя наваждение и продолжить разговор.

— Да перестань ты ерунду городить. Скажи мне правду. Правду. Это приказ.

Долгое, напряженное, как струна, молчание. Не зная повадок чемодана, можно было бы подумать, что он уже не ответит.