Шрифт:
— Так я же чищу…
— Поговорили!
Когда я выбрался на палубу, он стоял около боевой рубки и, щуря свои белесые ресницы, смотрел на меня выжидательно.
— Доложить положено.
— А я вашего звания не знаю — вы же в телогрейке…
— Старшина второй статьи.
— Товарищ старшина второй статьи, юнга Савенков по вашему приказанию прибыл.
— Идем. — Боцман повернулся к носовому орудию. — Кравченко, вот тебе… пополнение. Объясни, что и как.
Матросы, стоявшие у орудия, оглянулись.
— А мы знакомы, — кивнул Кравченко.
Я узнал вчерашнего вахтенного.
Потом стоял на площадке зенитного полуавтомата тридцать седьмого калибра и совмещал риски на двух крутящихся лимбах — устанавливал их по командам Кравченко на нужные цифры. Дело было несложное, но сначала у меня все-таки немного дрожали руки и я не поспевал за негромким твердым голосом командира расчета.
Один раз даже сбил наводку — когда совсем рядом гулко ударили два орудийных выстрела. На мое счастье, никто не заметил — все смотрели на выход из гавани. Я тоже посмотрел и увидел четкий силуэт подлодки.
Она возвращалась из похода. Команда стояла на палубе, в строю, а над орудием подлодки еще вился дымок от выстрелов.
— Двоих потопили, — сказал Кравченко.
Слышал об этой традиции! Возвращаясь в базу, подлодки возвещают о победе холостыми выстрелами из орудия — сколько выстрелов, столько фашистских кораблей уничтожено…
— Значит, так. — Кравченко посмотрел на меня. — Усвоил?
— Да.
— Добро, — сказал он. — На первый раз будешь подносчиком снарядов.
И я пошел чистить аккумуляторы.
Около рубки Андрей швабрил палубу.
Глава вторая
Звонки ударили ночью.
Я вытряхнулся из своей подвесной, словно подброшенный, на лету понимая, что сейчас же, ни секундой позже должен решить, как действовать — одеваться или сначала убирать койку?
Ее принес боцман (кто же еще!) в тот вечер, когда Костю отправили в госпиталь. Эта подвесная была лишней в кубрике к загораживала выход. А Костина койка пустовала.
Звонки все не прекращались. Длинные, с короткими перерывами. Ага! Я сообразил, что это не тревога, это аврал.
В тускло освещенном кубрике метались тени. Весь он был полон торопливого дыхания. Кто-то из курильщиков зло кашлял. В то же время — я успел это ощутить — здесь уже воцарялась тишина. Особая тишина оставленного жилья…
На палубе затопали и ясно, жестковато прозвучал голос командира:
— Корабль к походу изготовить.
Потом на трапе, прямо у меня перед носом, торопились наверх чьи-то сапоги. Я тоже выскочил на палубу, в темноту, в холод, а щеки еще были совсем теплые от подушки. Значит, управился быстро.
Непонятно, как боцман увидел в темноте:
— Юнга, примешь носовой конец.
— Есть.
Насчет подвесной, конечно, не только боцман решил… Пустая койка — единственное, что они могли сделать для Кости, хотя ему теперь, в госпитальной кровати, нисколько от этого не легче. Но и мне дали понять, что надо еще вроде бы заслужить это место… Хорошо сделано — без лишних разговоров.
Палуба под ногами дрожала: врубили моторы.
Метались клочья пара.
Я уложил канат. Только что он касался земли, а теперь где она? Берег не был виден в темноте, но взбитая винтами пена у причала, еще не остывшая, отодвинулась, ушла в сторону. Сыто, взахлеб урчали в воде выхлопные газы. По крену, по ощутимому, хоть и невидимому движению было понятно, что катер разворачивается к выходу из гавани.
Над боевой рубкой светлело лицо командира. Он откинул крышку верхнего люка и стоял в нем.
Все слышней становилось, как шумит море.
Сыграли отбой.
— Юнга, на подвахту!
— Есть.
А как сразу неустойчиво…
Я сделал первый шаг — один из тех десяти, что надо было пройти от носового орудия до рубки. Корабль вздрогнул, резко накренился и стал уходить из-под ног. Ничего. Такой он — живой! Палуба ускользала. Я знал точно, что никуда она не денется. Головой знал. Поспешно присел, схватился за что-то: никуда она не денется. Так все-таки надежнее. Палуба теперь поднималась, меня прижимало к ней. Не было никакой возможности выпрямиться, чтобы идти дальше. Но я выпрямился.
Вокруг теперь море, хотя и не видно его — одна сырая, качающаяся мгла, и шумит, шумит… Холодно-то как!
Дверь. Тоже стала живой. Отпихивает, когда снимешь ее с задраек, потом тянет за собой. Ничего.
Добрался.
В радиорубке было тепло, очень светло и уютно, но я понимал: что-то и здесь, должно быть, не так.
Федор кивнул:
— Садись.
Я сел, навалился на него плечом и ухватился за край стола. И тут же уперся локтем в переборку, чтобы не сползти с рундука — теперь Федор на меня навалился.