Кретцель безразлично пожала плечами: «Когда-то я тоже так думала, а теперь... Я слишком долго играла Великую Песнь. Иногда мне кажется, что я кха».

Этцвейн вспомнил кха, бешено уничтожавшего асутру Хозмана Хриплого у постоялого двора в Шахфе. Что вызвало в нем вспышку ярости? Если бы все кха на Кхахеи поддались такому же порыву, от захребетников не осталось бы ни следа. Этцвейн осознал, что в действительности очень мало знает об одноглазых аборигенах, о том, как они живут, каков их склад ума. Он принялся расспрашивать переводчицу, но та сразу рассердилась и раздраженно посоветовала ему прилежнее запоминать Великую Песнь.

Этцвейн возразил: «Я выучил двадцать два напева. Осталось запомнить больше четырнадцати тысяч. Я буду глубоким стариком прежде, чем найду ответы на свои вопросы».

«А я к тому времени откину копыта! — отрезала Кретцель. — Бери инструмент и кончай болтать. Заметь, что в конце второй фразы звучит двойное стаккато. Это часто применяемый символ, передающий «страстность утверждения». Кха — храбрый, отчаянный народ. Их история — бесконечная вереница плачевных катастроф. Они не сдаются. Двойное стаккато выражает именно такое упрямство, вызов, брошенный в лицо судьбе».

Старый крикун и задира Половиц с пугающей внезапностью превратился в угрюмого молчальника, уделявшего упражнениям лишь поверхностное внимание. Напряжение, нагнетавшееся угрозами бригадира, разрядилось — мрачные, скучающие рабы ежедневно повторяли давно заученные движения и приемы.

Тупая безнадежность наполняла каждую минуту существования Этцвейна. Он начинал ощущать некое самоотстранение, раздвоение внутреннего сознания и внешней рутины — ум, будто отступивший на безопасное расстояние от бессмысленности бытия, безучастно, без интереса наблюдал за функциями тела.

Даже Великая Песнь уже не помогала вернуться к действительности. День за днем Этцвейн прилежно брал уроки у старой переводчицы, день за днем запоминал новые напевы и их значение. Но тяжкая мысль о том, что ему придется всю жизнь повторять фальшивые пересвисты кха, подавляла его — вся затея представлялась бессмысленной, невыполнимой, напрасной. Ну хорошо, он выучит четырнадцать тысяч напевов — что дальше? Сидеть в конуре, как Кретцель, и натаскивать очередного узника? Бездействие приводило Этцвейна в ярость, он гневно укорял себя: «Я победил рогушкоев! Я сопротивлялся, я думал и находил решения! Смирение смерти подобно — я не покорюсь! Настало время разбудить в себе дремлющие силы и подчинить судьбу своей воле!»

Так убеждал себя Этцвейн и, воспрянув духом, замышлял восстание, саботаж, партизанские вылазки, поимку и обмен заложников, захват бронзового звездолета-диска, бесполезно простаивавшего на дворе, всевозможные способы ведения переговоров с асутрами с помощью кха... Каждый план разбивался об одно и то же препятствие — практическую неосуществимость. Отчаявшись, Этцвейн попытался организовать группу единомышленников, но столкнулся с разочаровывающим всеобщим безразличием. Откликнулся только один из заключенных, задумчивый сухопарый субъект из каразского округа Сапровно по имени Шапан — так в Каразе называли жесткий сорняк с цепкими усиками, походившими на рыбацкие крючки. Шапан, казалось, живо заинтересовался взглядами Этцвейна, и Этцвейн уже почувствовал, что наконец нашел товарища и союзника, когда Кретцель во время одного из уроков заметила между прочим, что Шапана считают самым подлым провокатором в лагере: «Из-за него сгинули человек двенадцать. Он поддакивает каждому, кто строит крамольные планы, подзуживает недовольных, а потом обо всем докладывает надзирателям-кха. Зачем ему это нужно, ума не приложу — за доносы не дают никаких поблажек. Одним словом, извращенец».

Этцвейн сначала рассвирепел, но скоро почувствовал острое отвращение к себе и впал в сардоническую апатию. Шапан подсаживался к нему, проявляя готовность составлять новые заговоры, но Этцвейн притворялся тугодумом.

Перезвон медных гонгов разбудил рабов ночью, когда сырая, тяжелая тьма еще окутывала лагерь. Доносились возбужденные трели кха, топот бегущих ног — что-то случилось, хозяева всполошились. Из-под шишковатого купола над гаражом для штурмовых машин раздался дикий улюлюкающий вой: сигнал общей тревоги. Рабы выбежали на двор. Поодаль темнела безмолвная масса транспортного звездолета. Никто ничего не понимал — заключенные бормотали, с сомнением высказывая противоречивые догадки.

Из корабля вышла дюжина кха с асутрами, вцепившимися им в загривки. Кха заметно спешили. Темнота наполнилась щебетом и свистом — кха перекликались в «сокращенносправочном» Первом стиле. Снова завыла улюлюкающая сирена. Нервничающие бригадиры построили подопечных. Тех, кто учился управлять оружием и штурмовыми машинами, погнали в транспортный звездолет — вверх по трапу в длинный, тускло освещенный трюм. От немытой палубы, покрытой гниющими органическими остатками, исходила удушливая вонь. Рабы сгрудились вплотную, упираясь подбородками друг другу в плечи и спины. Испарения десятков тел добавляли к смрадной атмосфере трюма сладковатую примесь прокисшего пота.

Корпус дрогнул, корабль взлетел. Рабы хватались за стойки, прижимались к стенам и цеплялись друг за друга, хотя падать было некуда. Одних тошнило, другие стонали похоронными голосами, третьи кричали от гнева и страха — этих заставляли молчать ударами и пинками. Крики стали раздаваться реже, глухие стоны мало-помалу прекратились.

Корабль летел час или два часа — и наконец приземлился, грубо встряхнув толпу невольников. Двигатели смолкли, звездолет замер. Задыхаясь, рабы не помышляли ни о чем, кроме возможности глотнуть свежего воздуха, и принялись колотить кулаками по обшивке с криками: «Пустите! Пустите же!»