Отложив хитан, он предпочел дарабенс и сыграл тихую гамму, пробежавшись пальцами по грифу. Прислушиваясь к вибрации, он скользнул ногтем поперек многочисленных резонирующих струн, проверяя настройку, поправил пару колков и сыграл короткую веселую джигу, сначала в обычном варианте, потом в два голоса, потом в три — сложное голосоведение давалось ему без малейшего усилия и даже, судя по всему, не отвлекало от посторонних мыслей. Рассеянно опустив дарабенс на скамью, Дайстар пригубил вина и погрузился в размышления.

Все столы уже были заняты — самые разборчивые знатоки музыки в Масчейне почтительно ждали откровений.

Этцвейн и Финнерак знакомились с тридцать девятым блюдом — малосольной сердцевиной мозгового дерева в бледно-зеленом сиропе, нарезанной отдельно поджаренными волокнами, с приплюснутым шаром темно-малинового желе, припорошенным молотым мароэ и гарницей. По вкусу желе напоминало прохладный сладковатый перловый отвар. Сопровождающее белое вино — тонкое, легкое — быстро растворялось по всему телу, как пронизанный солнечным светом утренний воздух. Финнерак с сомнением взглянул на Этцвейна: «Никогда в жизни столько не ел! Тем не менее, еще не наелся. Странно».

«Мы обязаны одолеть сорок пять блюд, — вздохнул Этцвейн. — В противном случае местные обычаи запрещают брать с нас деньги — поваров упрекнут в кулинарной некомпетентности, а официанта заподозрят в оскорбительном обращении с гостями. Остается только есть».

«Тогда продолжим — я не прочь».

Дайстар стал тихо наигрывать на хитане живую ритмичную музыку, сперва не напоминавшую определенную тему. Со временем, однако, ухо начинало ожидать и различать любопытные вариации повторяющихся оборотов... Пока что друидийн не демонстрировал ничего, что Этцвейн не мог бы с легкостью повторить. Дайстар развлекся странными модуляциями и начал играть скорбную мелодию, сопровождаемую чуть запаздывающими, будто доносящимися из глубины вод колокольными аккордами...

Этцвейн задумался о природе таланта. Отчасти, по его мнению, гениальность объяснялась редкой способностью смотреть на вещи прямо и непредвзято, отчасти — глубиной ощущения причин и следствий, во многом — отрешенностью, независимостью от вкусов и предпочтений публики. Нельзя было забывать и о блестящей технике, позволявшей беспрепятственно находить выражение любым, самым мимолетным идеям и настроениям. Этцвейн почувствовал укол зависти. Ему нередко приходилось избегать импровизированных пассажей, когда он не мог предвидеть их разрешение и опасался переступить невидимую, но четкую, как край обрыва, границу между вдохновенной фантазией и сокрушительным фиаско.

Музыка стихла без подчеркнутой каденции, подводные колокола растворились во мгле. Дайстар отложил инструмент. Пригубив вина, он смотрел в зал невидящим взором. Потом, будто вспомнив что-то важное и неотложное, снова поднял хитан и проверил на слух несколько фраз. Как и в прошлый раз, он начал с гармонической последовательности. Повторяясь, она породила извивающуюся, подпрыгивающую, недружелюбно-чудаковатую мелодию. Дайстар перешел в другой лад — появилась вторая тема. С неожиданностью естественного совпадения он заставил первую и вторую темы встретиться в неприязненном контрапункте. На какой-то момент показалось, что он наконец заинтересовался, низко склонив голову над грифом... Темп замедлился, две темы слились в одну, как пара цветных изображений, в совмещении создающих иллюзию перспективы.

Этцвейну и Финнераку подали последнее, сорок пятое блюдо — кисло-сладкий мороженый крем в лакированных лиловых раковинах, с маленькими, размером с наперсток, толстостенными стопками «Тысячелетнего нектара».

Финнерак доел крем, попробовал нектар. Загорелое лицо его теперь казалось не таким натянуто-неподвижным, безумно-голубое мерцание глаз поблекло. Внезапно он спросил: «Сколько стоит такой ужин?»

«Не знаю... Не больше двухсот флоринов, я полагаю».

«В лагере №3 год тяжелой работы не позволял уменьшить долг на двести флоринов», — Финнерак говорил скорее горестно, нежели гневно.

«Система устарела, — сказал Этцвейн. — Аноме ее упразднит. Не будет больше ни исправительных лагерей, ни Ангвинских развязок, помяните мое слово!»

Финнерак бросил на собеседника мрачный оценивающий взгляд: «Можно подумать, вам известны намерения Аноме».

Не подыскав подходящего ответа, Этцвейн решил промолчать. Подняв палец, он подозвал официанта. Тот принес большую глиняную флягу, казавшуюся вельветовой от пыли, и налил прохладного бледного вина, мягкого, как вода.

Этцвейн выпил. Финнерак осторожно последовал его примеру.

Только теперь Этцвейн косвенно ответил на замечание Финнерака: «Новый Аноме, насколько я знаю — человек, не связанный традициями. После уничтожения рогушкоев в Шанте произойдут большие перемены».

«Ха! — вскинул голову Финнерак. — Послушать газетных писак — не велика проблема! Аноме «обрушит на них всю мощь великого Шанта», и от рогушкоев останется мокрое место».

Этцвейн печально усмехнулся: «Где эта мощь? Шант слаб, как больной младенец. Предыдущий Аноме прятался от опасности. Вообще говоря, его поведение непостижимо — насколько я знаю, он человек образованный и способный на отчаянно храбрые поступки».