Ужин открылся именно этими сосисками. Гости разрезали их, рассматривали со вниманием, предвкушая изысканный вкус. Однако, взяв сосиску в рот и разжевав ее, все неподвижно замирали, полуоткрыв рты. Сосиски — увы! — пахли салом, стиральным мылом, опилками и еще какими-то странными химическими запахами. Всем захотелось их выплюнуть, Крылов сердито отставил тарелку в сторону. Соболевский без церемоний выплюнул сосиску и, торжественно протягивая тарелку, громко обратился к хозяину дома:

— Одоевский! Пожертвуй это блюдо в приюты, находящиеся под начальством княгини.

Смущенный Одоевский что-то пробормотал и сконфуженно замолк.

Этот комический эпизод был скоро забыт. Завязался оживленный разговор. Оправившийся от смущения хозяин стал рассказывать о животном магнетизме и месмеризме, уверяя, что знание этих таинственных сил приоткроет мистический мир духов.

После ужина гости стали расходиться, и Гоголь, попрощавшись с хозяевами, ушел вместе с Белинским и Панаевыми, у которых тогда жил Белинский. Дорогой они посмеивались над злополучными сосисками и месмеризмом, и Гоголь смешно изображал смущение князя и лица гостей, не решавшихся выплюнуть алхимические сосиски. Полные взаимной симпатии, они расстались на Невском проспекте…

Аксаковы закончили свои дела и вместе с Гоголем и его сестрами 17 декабря выехали в Москву.

После отъезда Гоголя Белинский в письме к Константину Аксакову сообщал: «Поклонись от меня Гоголю и скажи ему, что я так люблю его, и как поэта и как человека, что те немногие минуты, в которые я встречался с ним в Питере, были для меня отрадою и отдыхом. В самом деле, мне даже не хотелось и говорить с ним, но его присутствие давало полноту моей душе, и в ту субботу, как я не увидел его у Одоевского, мне было душно среди этих лиц и пустынно среди множества».

21 декабря 1839 года Гоголь с сестрами благополучно прибыл в Москву. Переночевав у Аксаковых, он переехал к Погодину, у которого и поселился в ожидании приезда матери. Препоручив ей сестер, Гоголь сразу же собирался уехать обратно в Италию.

Дом Погодина на Девичьем поле, приобретенный несколько лет назад у князя Щербатова, представлял собой обширный двухэтажный особняк. В центре находился кабинет Погодина, огромный круглый зал со стеклянным куполом наверху. Этот зал от пола до верха заставлен был полками, набитыми фолиантами, древними книгами, старинными бумагами. Здесь помещалось знаменитое древлехранилище, много лет собираемое Погодиным. Вокруг зала на высоте второго этажа шла узенькая, обрешеченная галерея, на которую выходили комнаты. Одну из этих комнат занимал Гоголь, другую его сестры.

Сестры доставляли ему немало хлопот. Они путались в своих длинных платьях, от скуки вечно ссорились между собой. Он накупал им конфет или же рассовывал по знакомым: к Аксаковым, Нащокиным, Елагиным.

Особенно огорчали его материальные дела. Долг Аксакову тяготил, нужны были деньги для поездки за границу.

Гоголь пытался продать право переиздания своих произведений. Еще будучи в Петербурге, он вел об этом переговоры со Смирдиным. Но Смирдин давал ничтожную сумму, предлагая кабальные для писателя условия.

— Книгопродавцы всегда пользовались моим критическим положением и стесненными обстоятельствами, — жаловался Гоголь Погодину. — Нужно же, как нарочно, чтобы мне именно случилась надобность в то время, когда меня более всего можно притеснить и сделать из меня безгласную, страдающую жертву!

Погодин советовал поговорить с московскими книгопродавцами, добиться более выгодных условий. Но дела с издателями не двигались, и надежд на получение денег становилось все меньше. А тут со всех сторон посыпались беды.

— Все идет плохо, — огорчался Гоголь, — бедный клочок земли наш, пристанище моей матери, продают с молотка. Предположение мое пристроить сестер так, как я думал, тоже рухнуло… Я сам нахожусь в ужасно бесчувственном, окаменевшем состоянии.

На уверения Погодина, что его обстоятельства исправятся, как только он закончит свой труд, Гоголь отвечал, что для его окончания нужны деньги, на которые он мог бы уехать в Италию и прожить там еще год.

Он обратился с письмом к Жуковскому, в котором сообщал, что решил не продавать своих сочинений книготорговцам, а «уехать скорее как можно в Рим, где убитая душа моя воскреснет вновь, как воскресла прошлую зиму и весну, приняться горячо за работу и, если можно, кончить роман в один год. Но как достать на это средств и денег? Я придумал вот что: сделайте складку, сложитесь все те, кто питают ко мне истинное участие, составьте сумму в 4 000 рублей и дайте мне взаймы на год. Через год я даю вам слово, если только не обманут мои силы и я не умру, выплатить вам ее с процентами».

С тревогой он ожидал ответа Жуковского. Даже трогательные заботы друзей — Аксаковых, Погодина, Щепкина — не могли смягчить напряженного ожидания, внутреннего беспокойства, завладевшего Гоголем. Наконец в начале января он получил известие от Жуковского, что тот достал для него деньги, которые занял у наследника. Это ободрило писателя, увидевшего в письме Жуковского «весть освобождения».

Теперь оставалось лишь завершить семейные дела, вызвать Марию Ивановну в Москву и устроить сестер. Гоголь решил младшую из них оставить в Москве, в доме у кого-нибудь из своих друзей. При содействии Авдотьи Петровны Елагиной он договорился об этом с Прасковьей Ивановной Раевской, охотно взявшейся приютить у себя Лизу.