Шрифт:
Погодин сидел в кабинете за своими летописями и лишь изредка спрашивал:
— Ну что, находился?
— Пиши, пиши, — отвечал Гоголь. — Бумага по тебе плачет. — И продолжал по-прежнему как-то особенно быстро, порывисто ходить до тех пор, пока вся вода не была выпита.
Бережливая старушка мать Погодина очень огорчалась, что от этого хождения слишком быстро оплывали стеариновые свечи, и кричала горничной:
— Груша, а, Груша, подай-ка теплый платок, тальянец опять столько ветру напустил, что страсть!
— Не сердись, старая, — добродушно откликался Гоголь. — Графин кончу, и баста!
Окончив графин, он снова уходил к себе наверх и отдавал распоряжение никого не принимать.
Так проходил день за днем.
Однажды, запыхавшись, прибежал к нему Щепкин. У него были хорошие новости. Вытирая поминутно лившийся со лба пот, комически разводя толстыми ручками, он сообщил Гоголю о получении письма от Белинского.
Белинский писал Щепкину, рассчитывая, что Щепкин сообщит обо всем писателю: «Скажу вам несколько слов о приключениях в Питере с рукописью Гоголя. Приехав в Питер, я только и слышал везде, что о подкинутых в гвардейские полки, на имя фельдфебелей, безымянных возмутительных письмах. Правительство было встревожено, цензурный террор усилился… Уваров приказал цензорам не только не пропускать повестей, где выставляется с смешной стороны сословие, но где даже есть слишком смешное хоть одно лицо… Вы, живя в своем Китае-городе и любуясь, в полноте московского патриотизма, архитектурными красотами Василия Блаженного, ничего не знаете, что делается в Питере. И вот Одоевский передал рукопись графу Вьельгорскому, который хотел отвезти ее к Уварову, но тут готовился бал у великой княгини, и его сиятельству некогда было думать о таких пустяках, как рукопись Гоголя. Потом он вздумал, к счастью, дать ее (приватно) прочесть Никитенко. Тот, начавши ее читать как цензор, промахнул как читатель и должен был прочесть снова. Прочтя, сказал, что кое-что надо Вьельгорскому показать Уварову. К счастью, рукопись не попала к сему министру погашения и помрачнения просвещения в России. В Питере погода меняется 100 раз, — и Никитенко не решился пропустить только кой-каких фраз да эпизода о капитане Копейкине…»
Вслед за этим пришло и известие от Плетнева, который уже официально сообщал о получении разрешения на печатание «Мертвых душ». Правда, цензор Никитенко не удовольствовался запрещением «Повести о капитане Копейкине», а потребовал изменить заглавие и наметил в тексте десятка три разных мелких вымарок. Но это была уже победа. Гоголь одновременно обрадовался и огорчился. Наконец-то его поэма, которая стоила ему стольких трудов, огорчений, здоровья, душевных сил, может быть напечатана! Это была великая радость, оправдание его приезда, его подвижнического труда.
Но исключение повести о Копейкине его огорчило и потрясло. Ведь история Копейкина необходима, нужна для понимания всего содержания поэмы. Копейкин должен показать равнодушие сильных мира сего к горестной участи и страданиям маленьких, обыкновенных людей.
Гоголь решил переделать эту повесть, покривить душой и показать, что Копейкин сам виновник своих несчастий. «Уничтожение Копейкина меня сильно смутило! — жаловался он Плетневу. — Это одно ив лучших мест в поэме, и без него — прореха, которой я ничем не в силах заплатать и зашить. Я лучше решился переделать его, чем лишиться вовсе. Я выбросил весь генералитет, характер Копейкина означил сильнее, так что теперь видно ясно, что он всему причиною сам и что с ним поступили хорошо. Присоедините ваш голос и подвиньте кого следует».
Однако даже это изменение смысла повести, сделанное в угоду цензуре, не сразу смягчило Никитенко. Лишь после долгих уговоров и переписки он разрешил к печати эту обезвреженную редакцию [51] . Да и к заглавию поэмы пришлось добавить отсутствовавшие в рукописи слова: «Похождения Чичикова, или Мертвые души». Пришлось переделать и ряд других мест, вызывавших опасения цензуры.
Гоголь достал из ящика большой лист чистой плотной бумаги и начал рисовать обложку для будущей книги. Мелкими, четкими буквами он вывел «Похождения Чичикова», заглавие, навязанное ему цензурой, затем крошечным росчерком словечко «или» и, наконец, крупно: «Мертвые души». Это заглавие он обвел гирляндой из черепов, стремясь подчеркнуть его зловещий смысл. Под заглавием он написал особенно броским шрифтом: «Поэма». Наверху листа нарисовал быстро мчащуюся тройку с одиноким седоком и кучером, а под нею деревянное здание провинциальной гостиницы и обильные запасы бутылок и закусок.
51
В современных изданиях восстановлен первоначальный текст повести.
Он выделил слово поэма, потому что его произведение было поэтическим эпосом современной жизни, проникнутым мощной лирической стихией. За изображением мертвых душ тогдашней России, за страшным и пошлым миром Собакевичей и Ноздревых перед его очами вставала другая Россия, Россия народная, крестьянская, Россия бескрайных просторов, шумящих лесов, нищих деревень и светлой и могучей народной души.
Теперь пошли хлопоты с печатанием. Нужно было достать бумагу, сговориться с типографией, читать корректуры. На все это уходило много времени и сил.
ОБВИНИТЕЛЬНЫЙ ПРИГОВОР
«Мертвые души» создавались в годы начавшегося перелома в общественном и экономическом положении страны. Формы замкнутого крепостнического хозяйства уже отмирали и приходили в столкновение с новыми, капиталистическими тенденциями экономического развития. Росло число промышленных предприятий, все большее значение приобретал вольно-наемный труд, все решительнее внедрялись новые прогрессивные методы хозяйствования в помещичьих имениях.
Разорение помещиков, которые продолжали вести свое хозяйство по-прежнему, за счет бесчеловечного ограбления и угнетения крепостных, зависимость сельского производства от условий общего рынка — все сильнее и явственнее давали чувствовать изжитость патриархальных, исторически обреченных форм крепостного хозяйства.
Вконец разоренные и обнищавшие крестьянские массы не хотели мириться со все нараставшей эксплуатацией их помещиками. Усиливались вспышки крестьянских восстаний. Страх перед крестьянскими волнениями, перед новой пугачевщиной заставил правительство пойти на секретную разработку весьма умеренных и куцых реформ, вдобавок так и не осуществленных.
