Когда-нибудь он меня достанет — как пить дать. Тресну его бутылкой по кумполу — будь что будет, хоть черепушка пополам. Сколько можно терпеть? Вот даже Довлатов не выдержал, рвался в бой и хотел начистить ему рыльник прямо на радио «Свобода», еле оттащили. «Нам, русским, нельзя, — увещевал я Сережу. — Нас и так румыны и чехи в грош не ставят за то, что нажираемся как свиньи и, как что, устраиваем разборки». Как раз со мной на людях этот поц никогда, чин чином — только наедине. Да мне никто и не поверит, скажи я это про него. Не говоря о том, что вредный стук, как опять-таки говорил Довлатов, а в нашем коммюнити — как донос. Однажды, в каком-то телеинтервью, анонимно привел один из его аргументов.

— Ну, и знакомые у вас, — изумился интервьюер.

— Какие есть.

Кто спорит, я ценю наши — нет, не отношения, а авгуровы разговоры. Стас — тоже. Уровень один, зато мнения — вразброд. С кем еще нам калякать в этом болотном вакууме, как не друг с другом? Тем более знакомы, пусть шапочно, еще по Питеру. Как и с Довлатовым, но тот взял да помер. А здесь, в эмиграции, нас со Стасом буквально бросило друг к дружке. Даже, проиграв сначала в уме, обсуждали голубой вариант — не завести ли любовную интрижку? — но, окромя латентного гомосексуализма, который можно, приглядевшись, обнаружить даже в дереве, камне или облаке, на пидора ни один из нас не тянет. Отвергли саму идею как головную и непродуктивную, тем более уже в годах и в смысле изношенной, проеденной молью времени плоти физического интереса друг для друга и ни для кого другого не представляем.

Давно и более-менее удачно женаты: я — по второму заходу, скорее по ее, чем моей инициативе, он — незнамо почему, да и не очень любопытно. Из большого секса Стас, по его словам, ушел еще в России, вовремя соскочив с этого дикого жеребца. Я пока что на нем подпрыгиваю, хорошо это или плохо. Но я младше на пять лет и все еще оглядываюсь и заглядываюсь — всегда был похотлив, а теперь, по возрасту, стал неприхотлив.

Зато с женой — как в прежние годы, никакая виагра не требуется, встает при одном ее виде или даже при мысли о ней: ночная эрекция меня будит и не дает заснуть — будить ее или не будить? Если хотите, банал: «Она его за муки полюбила, а он ее — за состраданье к ним». Хотя какие там муки, какое там состраданье, просто — педофил и геронтофилка, пусть разница между нами всего ничего: восемь лет. По крайней мере, пока мы легко преодолеваем эту возрастную разноту под одеялом да и в любой другой располагающей ситуации, а занимаемся мы этим в самых разных, как только на кого из нас накатывает любовный амок — чаще всего на обоих одновременно. А женились мы и вовсе по шаблону: профессор и воспылавшая к нему студентка. Вот мы и зацепились друг за дружку. Фактически это она увела меня от первой жены, держа за х**. Не то чтобы целколюб, но никаких сомнений в ее целости, хотя видимых признаков тоже не было, но так сплошь и рядом: не всем же море разливанное крови.

Какому мужику не хочется быть первым мужиком своей бабы? Довлатов вот жалился, что он у женщин второй — и это в лучшем случае. Только раз в жизни мне подфартило и определенно, вне всяких сомнений, сломал целку, хотя по дикой застенчивости эта девушка, наоборот, говорила, что у нее уже был любовник, но в последний момент попросила быть осторожнее, у нее там так устроено, иногда больно… дико стеснялась своего девства в 23 года. Ни с чем не сравнимый кайф — распечатать женщину и выпустить на волю джинна, тем более ее джинн оказался совершенно неуправляемым: едва справлялся. На ней я и женился — в первый раз. Я и со второй женой должен был стать первым, зная ее студенткой, которая сама вешалась мне на шею.

Клянется, что я у нее — первый и единственный в физическом смысле, о чем она теперь жалеет, а девчоночьи и девичьи влюбленности — с первого класса, сначала в одноклассников, потом в учителей и профессоров, вплоть до меня, когда терпеть уже не было сил, — все они не в счет, хоть именно их она вспоминает спустя столько лет. А что, если я не первый профессор, которого она соблазнила, уверенная — романтическая ханжа! — что это он ее соблазняет? Как в моем случае, когда вся инициатива исходила от нее, начиная с первого поцелуя. А если она вешалась на шею каждому? «Ты еще список составь!» — смеется она, когда я делюсь с ней — вот глупость! — своими подозрениями.

Ни в чем не уверен. Правда не есть субстанция ее жизни, а тем более амплуа или прерогатива, и никогда не была. И если брешет всю жизнь, то чтобы меня поберечь и уберечь от правды, никак, ну никак не врубаясь, что сомнения мучат, изматывают и подтачивают сильнее любой правды, даже если бы она поимела всех моих знакомых, а своих собственных у нее нет. Из-за этой гнетущей, приступами, ревности у меня и забило артерию, вставили стент, пью для разжижения крови японское лекарство наповал, у которого боковых последствий больше, чем пользы, смерть включая: яд. Времени на жизнь не осталось. Мне суждено умереть, так ничего о ней — от нее — не узнав.

Иногда воображал ее с этим автором, затесавшимся в нашу серенькую компашку, и даже оправдывал ее сексуальное предпочтение интеллектуальными запросами — с кем еще, как не с Бродским? К тому же с моей подсказки, что и обидно: он ходил тогда в городских сумасшедших, а я носился с ним как с гением и сам ее подтолкнул — дал зеленый свет. Одна надежда на него — что не стал бы с женой приятеля.

Навязчивая идея? Свихнулся на ревности, как главный герой этого рассказа на евреях? Еще вопрос, кто герой рассказа, кто больной на голову — я со своей зацикленностью на жене или Стас с его психозом на мне? Я сломался на ревности, он на антисемитизме, а зациклился на мне. Все мы слегка чокнутые, а некоторые не слегка — как мы с ним. Кто на чем. Себе в убыток. У каждого свой бзик, своя заморочка, свой таракан в голове, у нас обоих мозги набекрень. Или безумство есть норма?

Несколько раз пытался вдолбить это моему приятелю, на что он неизменно говорил: