Почтальонша ушла. Точнее, я дождался, когда она скроется за дверью. И только тогда судорожно вскрыл письмо. Но внутри конверта ничего или почти ничего не было. Только листок. Осенний листок, одна половина которого была ярко-коричневой, как помада на чашке, как губы той, что прикасалась к фарфоровому обрыву, а вторая половина – ярко-красной, похожей на тот воспаленный кленовый лист, что показал мне язык час назад.

Очарованный, я вложил листок в бледно-розовую чашку, создавая нечто вроде икебаны, и приступил к чайному церемониалу (так я называю процесс письма). Моя голова просто бурлила пузырями фантазий, изливая крутой кипяток видений на белоснежный фарфор бумаги.

Время от времени я бросал заинтересованный взгляд на ставшую вазой для икебаны чашку. Мне чудилось, что эта чашка – зашифрованное страстное признание в любви. Стоит только окунуть это зашифрованное послание в воспаленный поток воображения, как все прояснится.

Я уже говорил, что у японцев не принято целоваться. Что уж говорить о следах губной помады!

Предосудительно и даже неприлично выставлять на всеобщее обозрение чашку со следами губной помады. А значит, это не просто признание в любви, а жест отчаянья. Да, скорее это отчаянное признание, связанное с большим риском. Признание на грани жизни и смерти.

Я на секунду представил, что это может быть как-то связано с нарушением древних традиций. Что дочь вопреки воле отца выдать ее замуж за солидного господина, вопреки уже состоявшейся помолвке нашла жениха себе по сердцу и теперь тайно встречается с ним. Или даже не жениха, а призвание. Например, она тайно от родителей увлеклась книгами. И из книг узнала, что существует другая, отличная от уготованной ей участи, жизнь.

И вот теперь, одержимая страстью, она решилась идти до конца в своей любви к книгам. Она читает их запоем, сидя по вечерам у окна и попивая чай из розоватой чашки. Она мечтает о путешественнике, переселившемся на страницы ее воображения из книг. И даже заявляет семье, что собирается получить образование в Европе. А ее отец, конечно же, знатный воин, оскорбленный ослушанием до глубины души, выхватывает железной рукой свой самурайский меч из ножен и при всех домочадцах рассекает на своей дочери одежды, чтобы она не смела выходить из дома. Или даже не одежды, а книгу в ее руке. Чтобы дочь не смела больше гулять по ее аллеям.

Мастер-переплетчик Марк уже год как закрыл свою переплетную мастерскую с большими ксероксом и принтером (“мини-типографию”) и занимался тем, что воровал письма из почтового отделения № 321, прямиком в которое вела потайная дверь из подсобного помещения его мастерской.

Не брезговал Марк и подъездами многоквартирных многоэтажек, где длинными китайскими палочками вытаскивал письма, словно улиток, из железных мисок почтовых ящиков. Кто-то собирает бутылки, кто-то марки, кто-то старые вещи, копаясь в мусорных контейнерах, а Марк вглядывался острым взглядом в прорези почтовых ящиков, выискивая, как деликатес, белое голубиное мясо конверта. Свежее письмо было для него лучшей пищей…

Письма Марк переплетал в одну большую книгу. Да, можно сказать, что Марк тихо сходил с ума, но был в его поступках и трезвый рассчет. Он лелеял надежду издать свою книгу неслыханным тиражом – все-таки концептуальное искусство, – снарядив ее для пущего полета заглавием: “Письма родных и друзей, не дошедшие до вас” и небольшим предисловием.

Увидев, как плавно опускается на подоконник ее окна кленовый красно-коричневый лист, Августа поняла, что она запечатает в конверт, так похожий на белые фарфоровые чашки, в которых подают кофе на завтрак в их пансионате.

Августа делала все не спеша, как и подобает красивой, элегантной женщине. Не спеша запечатала конверт, не спеша вышла в парк и опустила конверт в почтовый ящик у железных ворот. Ящик долго не хотел принимать письмо из неумелых рук Августы, важничал, словно чиновник, надувший щеки и наевший пузо. И ничего уже не желавший ни видеть, ни слышать, ни понимать…

Затем Августа отправилась посмотреть на старушек, игравших в гольф.

– Привет, Августа, – остановил ее лечащий врач Юлий.

– Добрый день, – ответила Августа.

– Как твои дела? Эва говорит, ты сегодня написала кому-то письмо?

– Да, это так. Я его уже отправила.

– И кому же, если не секрет?

– Доктор, я и сама не знаю, кому. Просто пишу по велению сердца. Кто первый откликнется на мое осеннее послание, тому оно и адресовано.

– А-а, теперь понятно. Но ничего, ничего, Эвелина лично поговорит с почтальонами, чтобы твое письмо все-таки было отправлено. А пока я хотел бы знать, что же ты там такого интересного понаписала?

– А что придется. Зачем писать, если природа все уже написала за нас? Ведь деревья – это иероглифы, рассказывающие нам истории. Они – зашифрованные криптограммы, позволяющие всему живому преодолевать непонимание, культурные барьеры, время и пространства…

– Да-да, ты уже говорила. Смотри, не попади с этими историями в переплет, как уже было однажды с тобой в парке.

– Да, доктор, вы правы, я тогда ощущала себя частицей вселенной, чувствовала любовь ко всему окружающему. И деревья платили мне той же любовью. Они никак не хотели меня отпускать. И до сих пор не хотят. Я словно попала в чужую историю про девочку, что решила сбежать от своей семьи…