— Что ты мяучишь, котище? — Марк аккуратно высвободил застрявшие в ткани брюк когти Кетчупа. — Не перебирай ты лапами, животное, у тебя когти, как у медведя…

— Иногда мне мнится, — продолжил он озвучивать свои мысли, — что не смогу найти нужных слов, подобрать выражения правильно, чтобы передать это всё. Я не поэт, и никогда не видел красоты слова, предпочитая ему гармонию поступков и действий.

— Как я могу, и могу ли? А должен ли я? Или…

Романов погрузился в раздумья, машинально продолжая гладить кота.

— Ханна… — теперь он словно пробовал на вкус это имя, прокатывая его по языку, и прислушиваясь к ощущениям. — Недоступная, отстранённая, постоянно словно выносящая тебе обвинительный приговор, смотрящая куда-то сквозь тебя — или в глубину души… Невероятно. Это… завораживает.

— Интересно, каково жить так — когда тебя видит насквозь человек, к которому ты неравнодушен? Когда все твои мысли перед ним, как тактическая схема на экране комм-пульта, и диспозиция ясна, и нужно лишь отдать команду…

— Я никогда не понимал женщин, факт. Котик, слышишь — я никогда не понимал женщин! Даже надевая военную форму и принимая психоактиваторы, или подставляя мозги под блоки лояльности, женщины всё равно остаются женщинами — непредсказуемыми, эмоциональными, подчиняющимися своей странной логике… Я видел многое, но всегда самые страшные мясорубки в современной истории войн устраивали именно они. Оборона Лендсдейла, когда полковник наземной обороны Лидия Бронская защищала полярный космопорт три недели в условиях почти полной блокады, пока отправлялись транспорты с беженцами… Тринадцатый флот держал коридор к зоне прыжка, она отбивала атаки стотысячного экспедиционного корпуса генерала Мяо Ли… А в конце, когда стало ясно, что ни порт, ни прыжковый коридор удержать не удастся, подорвала заложенные в термальную шахту заряды калифорния. Но только после того, как транспорт с детьми и ранеными смог совершить переход. От корпуса Ли осталось три тысячи солдат, планета стала непригодной для жизни, тринадцатый флот отвели на полное переформирование… Говорят, в Поднебесной поставили памятник им обоим — Бронской и Ли. Там умеют уважать врагов…

— Или другой пример, Кетчуп. Он страшнее, потому что о нём знаю я, и знает руководство ХаСОМ, да и то не всё. Это был временной бросок в историю одного старого мира Периферии, здесь о нём и не слышали, наверное… Название у него ещё такое… запоминающееся… Гаротта. Колонизированный ещё до Великой Войны, одной из первых экспедиций, этот мирок не выделялся ничем из череды ему подобных, но там проводили очень и очень интересные исследования в области управления временем. Теперь уже не проводят, конечно. Там сейчас до сих пор не везде осел пепел. Я не знаю, что случилось с отрядом лейтенанта Берген, но… последние записи с той операции пугали даже меня. Когда двадцать пять женщин, до того неукоснительно исполнявших приказы, и считавшиеся непоколебимыми во всём, съезжают с катушек напрочь, устраивая резню в прошлом — это выбивает из колеи, знаешь ли. Особенно то, как они это делали. Отвратительно. Они словно упивались мучениями… И вечная память тому пилоту, который висел на орбите в десантном корабле, наблюдал всю эту вакханалию, и, в конце концов, принял решение. Дестабилизировать реактор, и сесть прямо в центре города, где располагались темпоральные лаборатории. Произошла цепная реакция, и вулкан, на склоне которого был исследовательский центр, взорвался в чёртовой матушке…

Романов приоткрыл глаза, выплывая из глубин памяти.

— Кетчуп, женщины могут быть разными. Я знаю, каковы они в бою и смерти, но никогда не знал, как они себя ведут в любви и жизни. Но, чёрт возьми, мне хочется это узнать. Ощутить момент внутренней свободы, когда два человека понимают, что они обречены на вечность — вечность чувств и общей судьбы…

— Или, может быть, просто — прийти к ней, и вывалить всё то, что гложет меня, что я переживаю и испытываю к ней? Высказаться, излить себя, раскрыть душу — и ждать ответа?…

Кот завозился на коленях, потом призывно мяукнул, и спрыгнул на пол.

— Эх, котище… — Марк машинально провёл руками по брючинам, смахивая шерстинки. — Не знаю, куда ты направился, но, если увидишь Ханну… Передай ей, морда, что я… Я… Я её люблю.

Полковник закрыл глаза ладонью, и замер. Кетчуп тихонько прошествовал к двери, открыл её, поддёв когтями, и скользнул в коридор.

Ханне не спалось. Время давно перевалило за полночь, а сон всё никак не шёл к бывшей судье с далёкой планеты Эклектики. Женщина прошлась по небольшой комнатке, которую ей выделили в «Ржавом Гвозде», как члену команды победителя игры.

Сам победитель, скромно исчезнувший в толпе, скрылся прочь, даже не посмотрев в сторону Ханны.

И это, почему-то, безумно обидело женщину. Не то чтобы она привыкла к вниманию мужчин, да и её работа не располагала к романтике, но именно сегодня Шойц особо остро почувствовала своё одиночество.

Юность и молодость Ханны прошли в постоянной учёбе, тренировках и работе, которой она отдавала всё свободное время. На развлечения оставалось не так уж и много, да и развлекаться Шойц не особо хотела.

То ли не видела смысла в суетливом одноразовом сексе, то ли просто не считала нужным уделять внимание отпускающим сальные шуточки бравирующим молодым людям рядом с собой. Да и кого она хотела увидеть на той же Эклектике? Романтические истории о благородных пиратах или служителях долга, которыми кормили её в детстве сверстницы, размылись и обесцветились после первой же ночи в объятиях студента старшего курса, когда Ханна только поступила на обучение в судейский корпус добровольцев.

Привлекательность и налёт мистического очарования прошёл с заливистым храпом любовника, растворился в парах перегара и пота, чтобы научить молодую девушку никогда не проявлять своих чувств перед другими.