«А как можно себя чувствовать, если ты всю ночь не спал? Между прочим, я надеялся здесь отдохнуть!»

Мы все уставились на него, а он налил себе кофе и с жадностью осушил чашку; я заметил, что он постоянно вздрагивает. Нечто в его поведении и тоне, которым он отвечал миссис Джейни, побудило нас воздержаться от немедленных расспросов. Даже наша хозяйка, которую я никогда не считал особенно тактичной, сказала как бы между прочим:

«Всю ночь не спать — это ужасно. Мне очень жаль, что вам приготовили неудобную постель».

«С постелью все было в порядке, — ответил он. — Тем неохотней я покинул ее».

И затем доктор поведал нам свою историю — хотя и несколько смущенно, однако с видом человека, говорящего истинную правду. Его рассказ неоднократно прерывался нашими репликами и восклицаниями, но я передаю его здесь свободным от этих помех и точно таким, каким позже запечатлел его в своем блокноте:

«Меня разбудил стук в дверь. Я сразу стряхнул с себя остатки сна и произнес: «Войдите». Мне тут же пришло на ум, что кому-то стало плохо — врач должен быть готов к таким неожиданностям. Дверь открылась, и вошел человек с фонарем «летучая мышь». В нем не было ничего необычного. Он был с головы до пят укутан в плащ и казался чрезвычайно взволнованным. «Простите, что беспокою вас, — промолвил он, — но в вашей помощи нуждается одна молодая леди. Пожалуйста, пойдемте со мной». Я быстро оделся и вышел за ним вслед. У дома нас ждала небольшая коляска — такие и сейчас попадаются в сельской глуши, но у этого дома она смотрелась несколько странно. Я не разглядел ни лошади, ни кучера, ибо луну то и дело затмевали бегущие по небу облака. Сев в коляску, я ощутил отвратительный дух затхлости и гнили, который уже не раз замечал в подобных экипажах. Мой спутник уселся рядом. В течение всей поездки — а она показалась мне ужасно долгой — он не проронил ни единого слова. Наверное, я задремал; очнувшись, когда коляска стала, я почувствовал, что порядком озяб. Мой провожатый помог мне выбраться. Мы прошли через сад, миновали пруд — я видел, как серебрится в лучах луны его поверхность, — и переступили порог дома. Затем поднялись по узкой лесенке и вошли в спальню. Она была освещена очень скудно — кажется, лиловые занавеси на окне были задернуты неплотно, и сквозь них пробивался лунный свет, а может быть, в углу стояла свеча, — но я разглядел на кровати свою пациентку. Это была молодая женщина с чертами, не лишенными привлекательности, однако тяжелый недуг наложил на них свою печать. Она явно жестоко страдала — даже одеяло сбилось в кучу от ее горячечных метаний.

Я попытался определить характер болезни, однако ее судороги мешали мне сделать это; я не смог поставить диагноз, но подумал, что она наверняка скоро умрет. На столе у ее кровати лежали какие-то бумаги — одна из них показалась мне завещанием, — а рядом стоял стакан с недопитым молоком. Больше я ничего не помню: в комнате было слишком темно. Я попробовал расспросить того человека — очевидно, ее мужа, — но у меня ничего не вышло. Он лишь монотонно повторял, что я должен спасти ее. Потом я вдруг услышал в глубине дома чей-то пронзительный смех — смеялась женщина. «Уймите ее! — воскликнул я, обращаясь к своему спутнику. — Кто у вас там — сумасшедшая?» Но он по-прежнему повторял свои просьбы, точно не замечая ничего вокруг. Больная тоже услыхала смех и, опершись на локоть, промолвила: «Ты погубил меня — что ж, смейся вместе с нею».

Я сел за стол с бумагами и стаканом, вырвал страничку из своего блокнота и написал рецепт. Тот человек жадно схватил его. «Не знаю, где вы это раздобудете, — сказал я, — но больше надеяться не на что». — «Благодарю вас», — ответил он; затем взял меня под руку и вывел из дома тем же путем, каким мы пришли. Покидая дом, я по-прежнему слышал визгливый смех неизвестной и стоны больной, которые становились все тише. Экипаж ждал меня, и я был тем же образом доставлен обратно».

Когда доктор Дилк закончил свою повесть, в комнате воцарилось неловкое молчание, ибо кто из нас осмелился бы сказать человеку вроде него, что он стал жертвой галлюцинации? Разумеется, он не мог покинуть дом и совершить этот удивительный визит к неведомой страдалице; то, что он сам поверил в это, казалось нам поистине невероятным.

Оставляя в стороне ненужные подробности, сообщу вам сразу: мы таки убедили доктора Дилка в том, что он не покидал ночью Верролла. Он и сам признал, что в его рассказе имеется множество несообразностей: как мог тот человек пройти прямо к нему в спальню? как могли они выйти — ведь дом запирается на ночь, и так далее, и тому подобное. Но хотя доктор вынужден был согласиться с нашей версией — а мы решили, что он всего лишь видел необычайно яркий сон, — сомнения явно не покинули его окончательно, и несколько позже, когда общая беседа перешла в иное русло, он попросил меня проехаться вместе с ним по здешним окрестностям.

«Я наверняка узнаю тот дом, — сказал он, — хотя и видел его в темноте. Мне поможет пруд, а также низкая дверь: чтобы пройти туда, я вынужден был пригнуться».

Я не стал говорить ему, что миссис Махогани тоже упоминала о пруде и низкой двери.

После полудня, сказав остальным, что нас заинтересовала местная церковь, мы с доктором сели в мою машину и отправились искать приснившийся ему дом. Исколесив всю округу без малейшего результата — короткий день уже клонился к вечеру, — мы наконец наткнулись на ряд домишек, где размещалась старая богадельня. Неожиданно доктор Дилк попросил меня остановиться около них. Он указал на мемориальную доску, висевшую на одном из домиков: она гласила, что богадельня построена неким Ричардом Каруайтеном в память о Филадельфии, его усопшей жене.

«Помните плиту, рядом с которой вы сидели в церкви?» — спросил я.

«Да, — пробормотал доктор Дилк, — из-за нее я тогда простудился. Смотрите, здесь есть дата — тысяча восемьсот тридцатый год. Кажется, она почти совпадает с той, что выбита над их склепом».

Мы заехали в ближнюю деревеньку — отсюда до Верролла было несколько миль — и после утомительных поисков, ибо все было закрыто на выходные, разыскали одного старика, охотно взявшегося сообщить нам то, что он знал о богадельне. Ее основал некий мистер Ричард Каруайтен; на это пошли деньги его умершей жены. Он был бедным человеком, кем-то вроде искателя приключений, женившимся на богатой невесте. Но счастливы они не были. У них все время случались ссоры и размолвки (по крайней мере, если верить тогдашним слухам — старику рассказывал об этом его отец); наконец Каруайтены поселились в большом доме неподалеку от их деревеньки — он цел и по сию пору. Впрочем, похоронены они близ Верролла, так как она была родом оттуда, из старинной семьи… Люди говорили, что вскоре в жизни Ричарда Каруайтена появилась другая женщина, которая подбивала его избавиться от законной супруги; так он, похоже, и сделал, ибо несчастная внезапно умерла, а поскольку любовница Ричарда в то время находилась в их доме и смерть Филадельфии была так удобна им обоим, поползли разные слухи… Но он не женился снова, а умер через полгода после жены, завещав пустить все ее деньги на постройку богадельни.

Доктор Дилк спросил, нельзя ли взглянуть на дом, где жили Каруайтены.

«Он принадлежит одному лондонцу, — сказал старик, — но его хозяин ни разу сюда не наведывался. Кажется, землю будут продавать под строительные участки, а дом снесут; во всяком случае, он уж лет десять как на замке. А не жили в нем, наверно, лет сто».

Не стану обременять свой рассказ лишними подробностями и скажу сразу, что после долгих проволочек нам удалось найти хранителя усадьбы и выпросить у него ключ. Когда мы миновали ее ржавые ворота и поехали к дому, уже совсем стемнело, но у нас были мощные фары и вдобавок электрические фонари. По дороге доктор Дилк попытался восстановить историю Каруайтенов, чью надгробную плиту мы видели в церкви близ Верролла.