Февраль все-таки зимний месяц. Еще и морозы крепки, а главное — отсыревшие ветры приносят метели. Метель за метелью со свистом в трубе, с глубокими передувами на дорогах. А иной раз совсем хоронит февраль дорогу под снегом. Только по вешкам или телеграфным столбам определяется путник. Но чуть утихла метель, чуть зазевался мороз-являются новые приметы весны.

Курица напилась у порога деревенской избы. Громким кудахтаньем курица оповестила мир о первом в этом году яйце.

На кордоне у лесника появился теленок. Его принесли прямо в избу обсохнуть.

В ящике на окошке лук зеленеет. В бутылку поставлена веточка вербы. Сам лесник потрошит над тазом плотву. Без большого труда досталась леснику февральская рыба. Замор на лесном озере. Под снегом и толстым льдом нечем рыбе дышать. Пробил лесник лунку и прямо «начерпал» плотвы на ужин.

А теперь заглянем в февральский лес.

У клестов появились птенцы. Очнулись белки после дремоты. У волков свадьбы. Разбредется волчья стая. Матерый волк потерял в драке с противником клочья шерсти, зато победителем ходит теперь с волчицей. Свадьбы и у лисиц. Быстрый бег, фигурные танцы и драки у рыжих лисов. В лесу только сильный имеет право на продолжение рода. Надо показать эту силу. Даже зайцы собираются группами на полянах, соревнуются в беге, дерутся. Разбежится косой, норовит прыгнуть через соперника, ударить его сильными задними лапами. Победителя ждет в стороне зайчиха.

Лесные звериные игрища редко доступны нашему глазу. Только следы расскажут, как оживает лес, чуть только солнце пообещает весну. Но предвесенние звуки может каждый услышать. Остановитесь на лыжах, снимите на полминуты шапку, прислушайтесь… Очень робкие, тихие, как будто спросонья песни.

Певцов в феврале немного: синицы, чечетки, поползни. Ворон и дятел вдруг подают голос. Ворон — брачною песней. Дятел выбирает по-звонче, повыше сосновый сук: «Тр-р-р-р…»

Это не добыча хлеба насущного. Это песня, какой в январе, например, не услышишь. Дятел с высоты дерева как будто дальше других увидел и бьет в барабаны: не спите — зима отступает!!! И все-таки февраль — суровое время в лесу.

Подходят к концу запасы еды. Все труднее добывать пропитание тем, кого ноги кормят.

Глубокий снег спрятал все, что можно добыть трудной ходьбой. Кое-кто из лесных жителей не выдержал, тянется поближе к дорогам, к жилью человека. И человек приходит на помощь и терпящим бедствие.

Кабан. Зверь, которого в старину звали вепрем.

Большие снега

Идет снег. Медленный, как будто воздух стал гуще, и белые хлопья никак не могут опуститься на землю.

Медленно идет лошадь.

— Но-о! — подгоняет Сашка без уверенности, что лошадь прибавит шагу. И лошадь шагу не прибавляет. Мы тихо идем за санями. На санях два мешка мелкой картошки, два мешка кукурузных початков и пять овсяных снопов.

— Но, центрифуга! Совсем уснул…

Лошадь не прибавляет шагу. Под санями слышны то тягучие скрипичные звуки, то как будто виолончель протяжно вздыхает, то слышен просто шорох смятого снега.

— Не сумлевайтесь, груз не тяжелый. Вот только быстро не может.

Лошадь Сашке обязана жизнью. Ее списали зверью на корм. А Сашке почему-то стало жалко старого мерина, и вот так ездят они через день вдвоем в глубину леса — развозят корма кабанам, подрубают лосям осинник.

— Но, умер! Умер совсем! Придется тебя поменять, — пугает мерина Сашка. — Вот приеду, подам директору докладную: так, мол, и так, другого коня желаю…

Лошадь, видно, привыкла уже к ворчанию — шагу не прибавляет. В нужных местах становится. Сашка разглядывает глубокие ямы лосиных набродов, берет топор и, натянув на концы голенищ остатки капроновых женских чулок («чтоб, значит, снега не черпать»), идет подрубать осинник… Потом мы едем все дальше и дальше, в глубь леса, где держатся кабаны.

Мерин явно из графика выбивается. Сашка становится на санях во весь рост, крутит над головою вожжами.

— Но, но, пошел! Перехожу на прием… — Сашка недавно с армейской службы и рад случаю ввернуть словечко, подхваченное у радистов. — Ну вот, опять ползешь, придется тебя менять…

Но лошадь уже давно знает добрый Сашкин характер и не торопится. Да и трудно спешить — снегу теперь по самое брюхо…

Конечное место. Поляна в плену у толстых сторожевых сосен. На середине поляны Сашка рассыпает картошку и кукурузу, кладет снопы.

Потом мы вдвоем тянем на деревянный полок у сосны тяжелый тулуп и мою сумку с фотографической техникой. Сашка находит в тулупе мою руку и, моргнув глазами: «Ни пуха и ни пера», спускается по шаткой лестнице, садится в сани. Минут пять я слышу добродушную Сашкину ругань, а потом над лесом как будто опрокинули холодный стеклянный колпак — ни звука. Птицы, невнятно свистевшие днем, устроились ночевать. На уровне моих глаз, в пазухе гнилого сучка, примостилась синица, вобрала голову в перья и закрыла глаза. Таким и будет ее ночлег…