— Кто же ты тогда, если не декоратор интерьера? — спрашивает Джейвак у Эйвака.

— Ты имеешь в виду, чем я занимаюсь? — уточняет Эйвак.

— Точно, — подтверждает Джейвак.

— Это очень важный вопрос, — говорит Эйвак, — и я думаю, что он насчет этого прав.

— А ты и правда чем-то занимаешься?

— Да.

— Кто-нибудь, спросите у Эйвака, чем именно он занимается, — предлагает Джейвак.

— Я меня есть ремесло, — говорит Эйвак. — Я бондарь. Я делаю бочки. Бочки, бочки и бочки. Но вы, вероятно, думаете, что я шучу.

Тут Паркер поворачивается к Бену. И на этот раз его голос впервые звучит предельно сурово.

— А ты чем занимаешься? — спрашивает он у Бена. — Мне бы очень хотелось узнать!

— А ты чем занимаешься? — откликается Бен. — Чем ты занимаешься прямо сейчас?

— Послушай, — говорит Паркер, — мне наплевать на то, что тебе охота выпендриться перед этими…

Бен сует руку в старую жестянку из-под чая и вытаскивает оттуда веревочку, на которую нанизаны сушеные фиги. Сушеные фиги — один из самых претенциозных продуктов в Нижнем Ист-Сайде, вместе с украинской колбасой. Затем Бен отворачивается от отца и спрашивает у меня:

— Хотите фигу?

Я мотаю головой, что, мол, не хочу, но даже этот жест почему-то кажется глупым.

— Ты намерен меня послушать? — спрашивает Паркер.

— Фиги вам очень понравятся, — заверяет меня Эйвак, — вот только они слишком сытные. Понимаете, что я имею в виду?

— Да-да. — вступает в беседу Джейвак, — порой хочется быть голодным. Понимаете? Предположим, вам хочется быть голодным, а вы вовсе не голодны. Тогда вам захочется проголодаться, понимаете? Вам просто захочется снова быть голодным. Хорошенько об этом подумайте. Вы этого хотите. Вам хочется снова быть голодным, но время не терпит.

— Сушеная фига все портит, — говорит Эйвак.

— В точку! — соглашается Джейвак.

Мне становится не по себе от этого диалога.

— Ты намерен меня послушать? — опять спрашивает Паркер у сына.

— Конечно, — откликается тот. — Давай поговорим. Что нового? Есть ли вообще в жизни что-нибудь новое?

Такое впечатление, словно бы Паркер сдувается внутри своего честерфилда. Вот он — в самой гуще хлопников, дрейфует среди всевозможного мусора, пока на кухне пылают конфорки.

Паркер поворачивается ко мне.

— Извини, — говорит он и опять поворачивается к Бену: — Ладно, мы уходим.

— Хорошо, — откликается Бен.

— Еще только одно, — говорит Паркер. — Как по-твоему, что мне… — Не закончив фразы, он молча поворачивается и направляется к двери. Но потом вдруг останавливается и опять резко разворачивается: — Как по-твоему, что мне сказать твоей матери?

— В смысле? — недоумевает Бен.

— Есть у тебя для нее какие-нибудь слова?

— Например?

— Знаешь, она опять за тебя молилась.

— Ты что, шутишь?

— Нет, это правда, — говорит Паркер. — Мама опять за тебя молилась. Я слышал, как она молилась в спальне. Глаза ее были крепко зажмурены, вот так, и она стояла на коленях. Мама при этом говорила что-то вроде следующего: «Всевышний Господь, направь и защити моего Бена, где бы он сегодня вечером ни оказался. Помнишь ли ты, Господи, как мой милый Бен в раннем детстве вставал передо мной по утрам, чтобы я могла поцеловать его в лобик? Помнишь ли ты, о Господи, золотое обещание этого ребенка, моего Бена?» В общем, сам понимаешь, Бевак, все в таком духе. Я совсем не хочу тебя смущать.

— Это было предельно остроумно, — говорит сын.

— Так как, по-твоему, что мне ей сказать? — спрашивает Паркер.

— Почему бы тебе просто отсюда не уйти? — откликается Бен.

— Знаешь, Бевак, сегодня вечером мы все опустимся на колени и станем молиться, — говорит Паркер. — Пока, Бевак.

В коридоре, окруженный живой картиной из жидкой грязи, Паркер вдруг начинает хихикать.

— Кажется, я знаю, что собираюсь сказать Реджине, — говорит он. — Я собираюсь сказать ей, что Бен стал буйным религиозным фанатиком. Что, когда мы туда добрались, он стоял на коленях в кататоническом трансе.

— Слушай, я не понял, что ты говорил насчет того, что сегодня вечером все опустятся на колени в молитве?

— Сам не знаю, — отвечает Паркер. — Я просто хочу, чтобы все, кто делает мне гадости, опустились на колени в религиозном экстазе. Знаешь, я там кое-что для себя открыл.

— Что именно?

— Бен просто отвратителен, — говорит Паркер. — Все это было отвратительно. Спустя какое-то время я уже не видел все это изнутри. Вовсе не я стоял и смотрел на своего сына. Я видел все как бы снаружи. И это меня оттолкнуло, только и всего. До чего же противно!