Шел Джананда в лесу, где бываю я дремой.Пробирался на ощупь – дорогой знакомой!Змеи вснились во блеск, пустоту испятнистив,Слон громадился в чаще, темнея средь листьев.Обезьяны, вварясь в неопрятное пламя,Орхидею-обморыш хлестали хвостами;Леопардову шкуру проплавили дырья,А бельмастые очи ютились в замирье;Где текли муравьи, словно струйка из раны,Пахли свежие смирны и пахли лаваны.Задыхается вечность! Все пусто пред глазом!И замирье и мир обездвижели разом.Не скрипели кусты, бесколеились травы,Безголосились птицы, немели агавы.Тишина от небес, а другая – от чащи —Тишина с тишиною – немая с молчащей…А Джананда вполсонках прогалину встретил,Там девицу приметил… И снова приметил…Она длила в траве неразымные дрожи.Ворковал ей павлин, в коем образ был Божий.Это Индра покинул прабытную осень,Чтобы в очи ей вылить пернатую просинь!В птице прятался наспех, почти что случайно,Как смутнеет в догадке тревожная тайна, —И пушистился к шее, нашептывал в ухо,И ему отвечала девица-шептуха.И она рассмеялась всем солнечным светом —И ладонями слух замыкала при этом;Разговоры текли средь молчанья лесного,Но Джананда из них не расслышал ни слова.Потемнел он с лица и завистливолицеПорывался душою в павлина всмуглиться!А как сыпкие косы прилетыш расклюнул,Взял Джананда стрелу – и в чело ему вдунул!И, едва различимый во теле во павьем,Всполошился тот Бог – и порхнул к разнотравьям.А стреле подвернулась иная разжива,И девица упала – о дивное диво!Индра оземь хватил оперение птичье —И по свету пустил – и сбледнел в безграничье —И взывал к белу свету в великой оскуде:«Ведь себе воплотил я лилейные груди!Ведь меня поразил сей удар окаянный!» —И бедро обнажил с продолжением раны…А оно было цветом небесных верховий:Черешок синевы и головка из крови.«Ты сожги ее там, где явился я деве,Где сновал твою долю еще не во гневе.Кто же деву сыскал средь твоих упований?Кто напухлил ей губы и выснежил длани?Божествея из радуг безумием духа —Кто ей имя твое наговаривал в ухо?Кто учил ее впрок и любви, и печали?Ты и в лес не вшагнул – а тебя уже ждали.А теперь предпочел ты разгребывать в гробе,Что тебе насудьбилось в павлиньей утробе.Ты, поземыш, на Бога хотел покуситься!Только Бог отлетел! – И погибла девица!» —Жизнь и смерть оглядел он в холодном защуре —И пропал! – И безбожье осталось в лазури!И павлиньи подвывы – и тишь без раздыма…А кто зрел эту тишь – убедился, что зрима.И Джанада глядел на останки девичьиИ подумал: «Девичьи рука и обличье…»И подумал вдогонку: «Ее – это тело.Где ж теперь это время, что прежде летело?Сколько ж надобно было любви и тревоги,Чтобы деву утратить на полудороге?Сколько надобно Божьего, сколько павлинья,Чтобы в мороке сталось такое бесчинье?Если б тело пернатое Бог не подкинул,Только Бога сразил бы я! Бог бы и сгинул!А теперь не пойму – так склубились две дали, —Умерла за Него, умерла за себя ли?Так два кружева этих сплелись перед взором,Что погибель – ошибкой, а та – приговором!»И не ведал Джананда в раскаяньи строгом,Был ли Бог тот павлином, девица ли – Богом,И стрелы острие наводили лукаво —Или пав не без Бога? – Иль Бог не без пава? —И пришло это все – из каких судьбоделен,Кто тут любит – кто гибнет – и кем он застрелен.
Крылатый день
Прозияли две бездны: жизнь иная ждала там, —И мы падали в обе… Ибо день был крылатым.В день сей не было смерти и смешавшихся с тенью,И плылось беспреградно по раздумий ручьенью…Ты хранила молчанье – но сказалась без слова.Он явился нежданно… Зашумела дуброва.Неказистый и чахлый… Уязвляемый терном.На колена мы пали – где нашелся затвор нам.Где нашелся затвор нам – там, где паводком – росы.И давались мы диву, что является – босый.И нищали покорно – мы и наши испуги.Он же – смотрит и смотрит… Зачуднело в округе…И открылось внезапно! – И что в этом – потреба!И что можно – без счастья… И что можно – без неба…Умаляться любовью, изнебыть без остатка.Это было – ответом, и пропала – загадка.И молчали – оттуда – мы молчаньями всеми,Мир же снова стал миром… Плыло по небу время.И держала ты время за былинку, за корни…Он же – смотрит и смотрит… И чело его – в терне.
Снежный болван
Там, на опушке, где укромьяПод стражу вороном взяты,Катали снеговые комья,Катали комья пустоты…Снабдили шапочкой неловкой,Бока проранили клюкой,А после молвили с издевкой:«Коль вмоготу – живи такой!»И жил убогонький, безлицый…Когда же – для меня врасплох —К нему с мольбой слетелись птицы,Я осознал, что это – бог…И ветром обнятый с налета,Огнем очей пленив сосну,Блазнил неведеньем про все то,Что есть во мне и в чем тону.Единосущ бельмастой вьюге,Он был владыкою, впершисьВ лощины, долы да яругиГлазами, видящими высь!Когда ж у солнца взял сполохиИ путь в ничто заяснил мне,Открылось все, до самой крохи —И я уверовал вдвойне!
Пчелы
В закомаре подземной, где ложе из досок,А над ним пустота с каждым часом несметней,Как-то ночью всевечной, для смертного – летней,Зажужжал как бы смерти глухой предголосок.Это попросту пчелы, обсевки заката,Откружились от жизни – к погибельным ульям!Так искрятся нездешьем, зудятся разгульем,Что несносно во тьме их витучее злато.И умерший свои распашные зеницыПрикрывает от блеска ощепком ладони.Тени кучатся вместе, совместно долдоня:«Это пчелы! Я вспомнил – нельзя ошибиться!»И былое открылось кровавым расчесом…Благодарны за память о прожитом лихе —И безбытностью смотрят в приблудные вспыхи,Что бесстрашно резвятся у смерти под носом.И хотят улыбнуться, минувшего ради,Но навеки запрели в своих горевищах,Златолетные блески зазорны для нищих —И теряются в их безответной шараде…Но подходит предел замогильным щедротам,И тонеют во тьме золотые извивы;Промерцали – и кроются за поворотом…Те же смотрят и смотрят, как будто бы – живы…
Космуха
Если, в жажде набраться загробного духа,Разгалдится снегирь возле утлой могилы,Из нее выползает, напруживши силы,Весь лишайно-коржавый – подземный космуха.И на солнце сидит посреди разнотравий,Где ложатся лучей вензеля и плетенки,И когда он безбытьем протянется к яви,Его гибель малится до малой смертенки…И не знает про явь, это явь – или одурь,И уже не зрачком, а провалом глазницыОн вперяется в тучи несметную продырь,Где ничто не таится, а горе – таится…Он добрался туда, где не знаются с горем,Наблошнился в загробье веселых уловок —Ну, а если безмерность замает лазорьем,Своей дреме соткет – золотой изголовок!..Обладатель души, неспособной к тревоге,Расквитался с житьем горевым и пустырным.Пусть откроется нам – и откроет свой мир нам:Ибо мы на пороге – давно на пороге!Но пытаюсь прильнуться оскользчивым словомК солнцепутью его и к его звезднотрудью —Страстотерпчески морщится ликом безбровымЗамогильный шаталец с острупленной грудью!Где чащоба сплетает тенистые сети,Небо наземь легло у древесных подножий;Он же тьмится потьмою такою нехожей —Что уже не прошу… Не прошу об ответе…
Нездешник
Вперескочку несется тенистою чащей,И глаза его разные: синий и карий.Лишь единый – для солнца, единый – для хмарей,И не знает, какой из миров – настоящий.Две души у него: та – в небесном полете,Та – пластается здесь. И влюблен подвояку:Черновласая учится вечной дремоте,Златокудрая – саваны ткет буераку.И какая милее? Дорога к беспутью…И обрывы… И немощь… И слизлые кочи!И смеркается в парке, перхающем жутью,И глаза припорошены сметками ночи!И цветы друг для друга – взаимной издевкой…И две смерти друг другу – взаимоподслада…Он же бьет свою тень золотою мутовкой,Чтобы спахтать с тенями сонливого сада…
Серебрь
Настала ночь – и ей желаннаЗамена мрака росной взвесью.Клонится дуб к ногам Тимьяна,А тот – владыка поднебесью.Огни на травах мрут впокатку,Их гибель гукает по пущам.Ночь задавнилась под оградку,А та иззвезжена грядущим.Где бездорожье? Где дорога?Где вздох, что и по смерти дышит?Не стало воздуха и Бога?Нет ничего – а месяц пышет?На месяце в копилку тишейМой брат Серебрь несет крупицы.Он сном своим себя превыше,Коли дадут насеребриться!Он – завзятой Существовалец!Поэт! – Знаток ночам и винам.По снам угодливый сновалец,С напевом вечно-егозиным.Ему – серебряные мыши,Кто в рифму ловчую попрядал, —И брызжет серебристых тишейНа лунный дол, а может – прадол…И молвит, пагубу заслыша:«Не смейся и шута не празднуй!» —И брызжет просиневых тишейНа лунный зной, а может – празной…«Я научился от бездышийТому, что Бог – слеза и заметь!»И брызжет золотистых тишейНа медь луны, а может – прамедь…Полно там топей, косогоров,Полно уднестрий и развислий;Подобны сцене без актеров,Пространства горестно обвисли.И говорит он в их ничтожье:«Не светом сумраки живимы —Зазнать несчастья все должны мы,Так для чего ж я? Для чего ж я?..Пока врастает в стебель ночиМоя слеза и контур духа —Пускай мне звездами на очиПылит безбытья завирюха!»И эту ложь ничтожье яснит —В нем злоба есть, зато и лжи нет —И новая звезда погаснет —И новый Бог со света сгинет.
Кукла
Мои бусы к замирью скользят, будто змейки;Складки платьев моих, как могила, глубоки.Я люблю этот лак духовитый и клейкий,Что румянит мне смертью бесцветные щеки.Я люблю, если мир задневел светозарно,Я ложусь на ковра расписные узоры,Где невянущий ирис, бесплотная сарна, —И пылится мне вечность из плюшевой шторы.Я девчонке мила тем, что нет меня въяве;И когда из безбытья к ней на руки сяду,Что-то мне говорит – и, почти не лукавя,Ожидает от куклы услышать тираду.Ворожит мне с ладони, что в месяце маеК занигдетошним странам сумею шагнуть я —И, бродягу юнца по пути обнимая,Обниму вместе с ним бездорожье-беспутье.На земле и на небе – мне надо беспутий,Чтоб, когда у судьбы окажусь я опале,Удалось перебиться уже без печали —Без надежды – без смерти – без собственной сути.Я почти Гуинплен. Я смеюсь до покату.Я читала ту книжку: хозяйка-разумкаОбучала читать так, как учат разврату,Я полна новостей, как почтовая сумка.Сочиню я роман со своей героиней —С Прадорожкой, ведущей к прадревней Прачаще, —И укрыла там кукла в трущобе молчащейСвою тминную душу и облик без линий.И зовет беспрестанно то Папу, то Маму:«Мама» – это о смерти, а «Папа» – о гробе.Над кормушкой пустот свои сны узколобя,Усмехает уста, как разверстую яму.И прикатится к бездне моя Прадорожка,И покончит с собой, как велели туманы…Занапастится кукла, смешливая крошка,Ничего не останется – только тимьяны.Так на что же писать? Сказки вышли из моды,Словно фижмы из радуги!.. Надо молиться…Посерела душа, и серы огороды…Ну а мне еще есть – кукляная больница!В прободенную рану мне вляпнут замазки,Налощат мне губу тошнотворным ухмылом —И поставят в окне, чтобы милым-немилымЯ прохожим стеклянные строила глазки.Упадет мне цена, позабудут о куклах —И, когда уже мрак преградит мне дорогу,Две ладошки моих, по-черпачному впуклых,Протяну к не за куклу распятому Богу!Он поймет, – сквозь ухмылку – как трудно, как сироВ это как-бы-житье выходить на просценок, —И к бессмертью на пробу возьмет за бесценок:За единую слезку загробного мира!
