Он произнес тихо и внятно:

— Понимаю, все понимаю!

Уловила, что ему тоже больно, но не желала этого замечать. Иначе она окончательно потеряется. В изнеможении упала на раздолбанную больничную кровать, жесткую по краям и промятую в середине. Лежала, покачиваясь на визгливых пружинах, и старалась сосредоточиться на этом скрежете, чтобы больше ничего не слышать. Через защиту просачивались слова:

— Нужно ехать в другую больницу, специализированную. Я договорился, вас примут в туберкулезном центре на Стромынке. Там хорошее детское отделение, вам дадут отдельную палату.

Он говорил много, Лада поняла лишь смысл: с вещами на выход.

Прошло уже почти семь недель, а она все еще в ауте, никак не привыкнет к заточению. А как это прикажете называть, если лечиться здесь от шести месяцев и больше?! Вот уж действительно срок!

Старинный больничный комплекс из красного кирпича навевал тоску, мысли о смерти и бренности всего живого. Скольких людей пережили эти здания, такие сказочные снаружи и неуютные внутри… Каланча напротив дополняла антураж — уголок старой Москвы, законченная композиция. Лепота, блин, умиление. Заборчик стиля модерн. Вот так грохнуться в прошлое без парашюта, а жизнь — по ту сторону извилистых решеток.

Валерке хорошо, он там. Забегает, как гость, торопится, видно, что тошно ему здесь. Еще успокаивать пытается, мол, все будет хорошо, Артошку вылечат, заживем, как будто не было ничего. Чем больше талдычит, тем тревожнее становится: ведь это он себя убеждает. Таблетки сует, чтобы лишний раз Лада не психовала. Она кидала их на дно сумки: «На фиг химию! И так обойдусь!»

Посмотрела в угол на зарешеченную детскую кроватку. Малыш лежал вялый, бледный, не салился, не переворачивался, даже взгляд фиксировать перестал. Почти не пищал, тишина мертвая, зловещая. Лада помнила: прижимался к ней, грудь сосал и разглядывал пристально немигающими, серыми, как асфальт, глазками. Будто запомнить хотел перед разлукой. Теперь он вяло жевал холодную пустышку, а мама — воспоминания. Подумать только: еще год назад Тошка был частью ее, радовал каждым едва ощутимым движением. А она не ценила, ничего не ценила, все отделаться хотела от лишних хлопот. Вытерла слезы и почти выбежала из палаты, подальше от этой тоски, к людям.

Врачи не то чтобы невнимательны, просто Луговы для них — одни из многих. И что тут можно требовать, если все идет по схеме: комбинация препаратов назначена, дозы подобраны. Профессор на обходе в пятницу бодро отрапортовал: «Динамика положительная, ликвор санируется, интоксикация спадает!» И ушел. На вопрос об остаточных изменениях ответить не удосужился, зато палатный врач потом все высказала, без церемоний:

— От прививки вы отказались, болезнь запустили, а от нас чего хотите? Чудес? Так то, что ребенок жив и выпишется в срок, уже чудо!

Сама сухонькая, аккуратная старушка, губы в ниточку поджала, вздернула крючковатый нос и жестко процедила:

— Криками меня не возьмете, деточка! Нечего мне бояться. Полвека уже работаю, всякого повидать успела. Раньше процесс лучше поддавался, микробы тоже к препаратам привыкают. Как бы прошлое ни ругали, а тяжелых случаев в десятки раз меньше было, а теперь систему разрушили. Все беды от разгильдяйства и вседозволенности. Моду завели решать, делать прививки или нет. Будто об игрушках речь, а не о жизни и смерти.

Слово «смерть» в устах старой мумии убедительно так прозвучало, аж духом могильным повеяло. И пошла прочь победительницей. Лада растерянно смотрела ей вслед, а потом разревелась громче цыганят из четвертой палаты.

Врачихе не понять желания жить своим умом, «совковость» мешает. А Валерка эту бабу-ягу лучшим спецом считает. Конечно, она во всем схемы придерживается, и никаких заморочек со свободой! Он такой же, правила обожает до умопомрачения. Решил для себя: работа — главное, вцепился в заведование мертвой хваткой, в главврачи метит, лет через тридцать. Карьерист! Дом, семья — глупости, бабский удел. Уют нужен, но сам собой, без усилий. Будто Лада для того живет, чтобы пеленки менять и «подай-принеси».

В коридоре чуть не споткнулась о цыганенка в оранжевых трусах, как, блин, его зовут, не упомнишь. Маринка материлась через слово, накручивая обесцвеченные патлы на разноцветные поролоновые папильотки у единственного на все отделение зеркала. Поначалу Ладу такая грубость коробила, теперь ничего, подружились. Девка она мировая, веселая, все хоть бы хны. А ведь ее Анютка всего на три месяца старше Артошки, и тот же менингит. Врачи говорят: «Закон парных случаев!» И ведь даже не знает, где заразу подцепила. Таскалась с ребенком повсюду, лишними мыслями не заморачиваясь. И здесь на все один ответ: «Судьба! Кисмет!» Откуда такое слово взялось…

— Марин! Для кого красота этакая?

— Если за собой не следить, здесь совсем охренеть можно! А потом, вдруг кто появится!

Это точно: вся жизнь — сплошные поиски мужа, охота без отгулов и выходных. А попадается все не то. О папаше Анькином сообщает только, что козел, а далее ни-ни. Не знает точно кто, но подозревает нескольких и такое о них говорит, что хоть плачь, хоть смейся. И Лада мужу кости моет. Со злостью перетирая одно и то же. Простить не может, но ждет весь день с тоской. По вечерам выбегает во двор, чтобы быстрее увидеть. Вот и сейчас пора на выход.