— И закрываете поздним вечером. Знаю. Так что произошло?

Лоренцо закурил, откинулся в кресле, запустил пятерню в волосы и принял задумчивый вид. У него были «классические» непослушные итальянские кудри, которые он часто забывал стричь. Когда они достигали плеч, он становился похожим на мальчишку, и никто бы не дал ему его двадцать пять.

Пару лет назад его отец отправился на заслуженный отдых, и теперь Лоренцо всецело властвовал в заведении под вывеской «Аптека Пинелли», принадлежавшем их семье. Вывеска не менялась уже больше века, а само заведение было известно каждому флорентинцу. Об аптеке я узнал уже после того, как мы с Лоренцо встретились впервые. Знакомство наше состоялось в академических кругах, и, судя по его посветлевшему взгляду, сейчас он намеревался говорить именно об искусстве. Молодой сеньор Пинелли, как называл его Александр, вполне мог встать в три часа ночи и добраться до загородных вилл до рассвета только ради того, чтобы прочитать мне новое стихотворение.

— Вы заняты вечером? — заговорил, наконец, Лоренцо.

— Сандро Лоретти порядком достал меня, двадцать раз повторив свое приглашение на бал, но я отказался, так как идти мне не с кем. Так что я свободен.

— Держу пари, он расстроился.

— Еще бы. Он лелеет мечту приударить за моей сестрой.

Лоренцо ответил мне довольной улыбкой. Наверное, он и сам не знал, что доставляет ему большее удовольствие — тот факт, что я все же решил привести Весту с собой на бал, или же известие о том, что она не приехала, и таким образом он «утер нос» своему потенциальному сопернику в борьбе за ее сердце. Впрочем, хотя бы на пару шагов Лоренцо его обошел: он несколько раз встречался с Вестой, когда та приезжала на виллу, даже успел с ней поговорить и, конечно же, был очарован. Веста всегда предпочитала интеллектуальную беседу флирту, чем, к ее вящей радости, отпугивала большую часть поклонников (а недостатка в них она не испытывала). Теперь «проверка» предстояла еще как минимум двоим, а меня ждал очередной веселый спектакль.

— Ну, тогда я вас кое-куда приглашу. Вы, надеюсь, не против?

— Куда?

— Только не злитесь. На литературные чтения к этому тридцатиюродному племяннику Медичи… черт, постоянно забываю его фамилию.

— Если вы про Бадзини, то и не просите. У него собирается такая шумная компания, что после визитов к нему у меня неделю раскалывается голова, а эти бесконечные люди искусства — так они себя называют, хотя искусства там и близко не проходило — еще месяц обивают мой порог с просьбами представить их тому или иному известному господину. Создается такое впечатление, будто я только и делаю, что целыми днями пишу рекомендательные письма.

Лоренцо поднялся, подошел к окну, стряхнул пепел на улицу и замер в торжественной позе, изучая сад.

— Сделайте мне одолжение — я хочу, чтобы вы кое-что послушали, — сказал он. — Мне важно узнать ваше мнение… ну, впрочем, оно для меня всегда очень важно…

Мне начало казаться, что я перехожу все границы хорошего тона, так что пришлось встать с кровати и надеть халат.

— Это ваше новое стихотворение?

— Это больше чем стихотворение! Это пьеса!

Я занял кресло, в котором Лоренцо сидел несколько секунд назад, и взял кисет.

— Почему бы вам не поставить ее в академии? Уверен, пьесу примут на «ура». Я и сам сыграю с удовольствием.

— Не уверен, что ее примут на «ура». Там есть женские роли…

— Не думаю, что это серьезная проблема. Можно найти актрис.

— … и сама пьеса… непростая.

Лоренцо сделал последнюю затяжку и, вернувшись к столу, сел напротив меня.

— Это история из жизни Сапфо, — пояснил он.

С веками люди — точнее, часть людей — наконец-то научилась видеть в обнаженном женском теле произведение искусства и воспринимать его как предмет для поклонения и восхищения, перестали бояться откровенности, и поэзию гречанки в академии, конечно, чтили. Но до адекватного восприятия однополой любви даже самому просвещенному в Кареджи было еще очень далеко, особенно если говорить о ней прямо (как ни крути, а творчество Сапфо трактовали в десятках вариантов), да еще и играть такое на сцене.

— Сама пьеса не так уж важна, — продолжил Лоренцо. — Я хочу, чтобы посмотрели, кто играет!

— Вот как. И кто же?

— Пойдете — и увидите. Не пойдете — и во время следующих литературных чтений у вас на вилле будете слушать восторженные рассказы зрителей о пьесе и злиться на себя за то, что не пошли.

— Ладно, вы меня уговорили. Но если ваши восторги на поверку окажутся хорошей актерской игрой, то пеняйте на себя.

— Хорошую актерскую игру вы увидите сегодня вечером, — с важным видом пообещал мне мой гость.

На этом мы расстались. Я предложил Лоренцо позавтракать со мной, но он отказался, потому что торопился. А мне осталось позвонить в колокольчик и сказать явившейся на зов Аллегре:

— Ванну.

Через пару-тройку веков жизнь изменится: люди будут одеваться иначе, говорить о других вещах, писать другие книги и картины и делать другие вещи. Неизменным останется одно: высший свет. В этом я был уверен на все сто процентов, потому что из века в век он оставался прежним. Нарядно одетые дамы и господа считали себя просвещенными интеллектуалами и думали, что уж они-то отличаются от своих матерей и отцов. Между тем, их матери и отцы точно так же ходили по балам и обсуждали светскую шелуху. И, надо сказать, флорентийский «высший свет» не особо отличался от парижского, куда мне с легкой руки Даны пришлось наведаться пару раз.