— У вас замечательные книги, Джеральд, — проговорила она таким тоном, будто ей сейчас не до меня и не до книг. — На самом деле, замечательные.

И вернулась к своему миру опиумных фантазий, прикрыв глаза и приняв расслабленную позу.

… Первый признак действия наркотика — это не заплетающийся язык и даже не путающиеся мысли. Первый признак действия наркотика — это меняющее свою форму время. Сначала у тебя такое ощущение, будто ты с легкостью можешь подстроить его под себя. Стоит только мысленно приказать времени — и секунда будет длиться вечность, а час пройдет за минуту. Потом ты понимаешь, что все совсем не так — время летит слишком быстро, так быстро, что ты даже не успеваешь это осознать. А потом эти два состояния начинают чередоваться между собой, и ты перестаешь понимать, что происходит. Сейчас время летит быстро, а в следующую секунду все вокруг тебя двигается как в замедленной съемке.

От кофе, который готовили Вивиан и Адам, не заплетался язык, а мысли не путались. Но ощущение времени, то летящего как стрела, то застывающего на месте, каждый раз сводило меня с ума. Это же ощущение не давало определить, когда начинается действие наркотиков и когда оно заканчивается. Ты в один прекрасный момент ловил себя на мысли, что все уже не так, как раньше. А потом постепенно возвращался к своему обычному состоянию. Но ощущение беспорядочного времени жило у тебя внутри еще несколько часов, и порой казалось, что оно возвращается. Вот-вот, сейчас ты сможешь поймать это наглое время за хвост, ты уже с ним совладал…

Тело Оливии в какой-то момент стало продолжением создавшейся у меня в голове иллюзии о статуе. О той самой ожившей статуе, которую создал скульптор, но создал для себя — и в надежде на то, что хотя бы один человек в этом мире найдет в ней отклик. Этим единственным человеком стал я. Не знаю, почему я был в этом так уверен, но сомнений на этот счет у меня не оставалось — другой бы не понял того, что хотел сказать своим творением мастер. Чувство, что она была создана только для меня, и, может, существовала только для меня, а для других ее не было в этой реальности, прочно укрепилось во мне, и я не находил в этом ничего странного. Напротив — мне казалось, что все должно быть именно так.

Это был тот самый случай, когда определения вроде «хорошо» или «плохо» вряд ли смогут достоверно описать секс и связанные с ним ощущения. «Плохо» каким-то непонятным образом становилось «хорошо», а потом они начинали расслаиваться, и уже не было ни того, ни другого. Больше всего это напоминало карнавал или костюмированный бал, где все люди носят маски. Если снимают одну маску, под ней оказывается другая. И так далее, до бесконечности. До утра. До того момента, когда никому уже не будет дела до происходивших ночью событий.

… Оливия наклонилась и, взяв со стола тонкую стеклянную трубочку, вдохнула с лежавшего на столе зеркала оставленную ей половину дорожки кокаина.

— Надеюсь, ты на меня не в обиде? — спросила она, полуобернувшись. — Ты за последние пару часов раза три говорил мне, что вместо зеркала в подобных случаях предпочитаешь женскую задницу. Почему бы нам не повторить это попозже, но по твоему сценарию? Ты оставил мне больше половины, а тебе, наверное, досталась всего-то пара крупинок?

— Ты думаешь, что я — наркоторговец, и у меня дома лежат три килограмма кокаина?

Оливия снова выпрямилась.

— Я не так хорошо знакома с тобой, Джеральд, чтобы делать такие выводы. Ну так что, тебе нравится моя идея?

— Нет. У меня есть идея получше.

Я взял ее за волосы, и она откинула голову назад, прижавшись ко мне.

— Все статуи любят анальный секс, или ты — особенная статуя? — спросил я, наклонившись к ее уху.

— Разве ты еще не понял, что я — особенная статуя, Джеральд? Я люблю все, что любишь ты.

— Значит, ты — послушная статуя?

— А ты не любишь послушные статуи?

Оливия негромко рассмеялась в продолжение своих слов и, взяв мою руку, обхватила губами пальцы.

— Люблю, — ответил я. — Но только те статуи, которые подчиняются исключительно мне.

… Плотные шторы в спальне были задвинуты не полностью, и через тонкую щель между ними проглядывало постепенно светлеющее небо.

— Скоро утро, — сказала Оливия. — Это была очень короткая ночь, правда, Джеральд?

Я не ответил. Мне хотелось спать. Действие кофе постепенно сходило на «нет», и усталость давала о себе знать.

— Твои герои спят, — снова заговорила она.

— А статуи спят?

— Иногда.

Она щелкнула зажигалкой и снова посмотрела в окно.

— Знаешь, что мне нравится в твоих героях? У них не такое сердце, как у всех людей.

— Правда? И какое же?

— Такое же, как на той салфетке, где ты оставил мне автограф. Черное. Только на ощупь оно приятное. Сердце из черного бархата.

Я посмотрел на нее.

— Почему?

— Есть люди, которые живут легко, не напрягаются. Идут по верхам. А потом умирают, так ничего и не поняв. У них обычное сердце. Чистое. Не в хорошем плане, а в том плане, что они жили всю жизнь и не трудились что-либо понять. Не спрашивали себя, зачем они живут. Не спрашивали себя, что им нравится. Вечно шли на поводу у чьих-то стереотипов. Боялись, что кто-то им скажет, что они себя неправильно ведут. А твои герои не такие. Они постоянно чего-то ищут. Они копают глубоко, потому что знают — только там можно найти то, что они ищут. Им все равно, что о них скажет кто-то другой. На ощупь оно приятное для всех, если не вникать. Если вникать, то оно порочное и черное. А если посмотреть глубже, то можно понять, зачем они это делают.