— Знаю, — кивнул Гриша, — а все-таки вернемся.

— Будь ты плохой парень, — облегченно вздохнул Герман Захт, торопливо направляясь под навесом к главному корпусу и тщательно избегая двора, где кружила метель, — ты мог бы заставить меня еще целых сорок минут вертеться здесь. А я как раз хотел приготовить посылочку и письмецо написать. Но ты вовсе не плохой парень, — продолжал он рассуждать, критически оглядывая его и как бы пытаясь глазами нащупать то, что разрешило бы его недоумение, — ты вовсе не плохой парень, а вот поди же, тебе так не везет!

— Плохой парень, хороший парень! — повторил Гриша, самой интонацией стирая разницу между этими понятиями. — Когда прибыл приговор или приказ обо мне?

— Приговор? — спросил Герман Захт, проходя с Гришей по крытому проходу, соединявшему главный корпус и второй двор с караульной. — Нет, дружище, ты ошибаешься. Не получено ни приговора, ни приказа. Ничего нового не произошло.

— Откуда же ты знаешь, что они собираются меня…

— Эх, дружище, — указал Герман Захт, — ведь это и так понятно. Ведь они уже давно хотят повернуть дело к худшему и дать ход приговору. И вот, стоило только твоему генералу отлучиться, они уже запирают тебя накрепко. Ведь это ясно. Затребуй тебя сегодня канцелярия дивизии, они скажут, что ты болен. А может быть у них хватит наглости ответить без обиняков — нет такого! А тем временем они протелефонируют Шиффенцану: Лихов уехал, скажут они, не взяться ли нам за дело? А те того и ждут. Конечно, может случиться, что все будет иначе. Но ведь мы старые солдаты. Нам это дело знакомо. Сами работаем по этой части… Дружище, — Захт внезапно останавливается, — а нам-то опять воевать всю зиму!

Столько безнадежности было в этом вырвавшемся у Захта восклицании, что Гриша понял: перед ним человек, который завидует ему, человек, который, разумеется, хочет остаться в живых, но который — раз уж суждено умереть — предпочел бы умереть сейчас, чем мучиться до весны.

— Да, камрад, — согласился Гриша. — В могиле темно, но по крайней мере спокойно. — И они слабо улыбаются друг другу. Складки щетинистой кожи ложатся вокруг рта, глаза полны безнадежности.

В телеграфном зале германской полевой почты в Мервинске стучат аппараты Морзе, льются потоком телеграммы. (Высокие инстанции имеют обыкновение передавать телеграммы по телефону; текст записывается на служебные бланки и в служебном порядке доставляется по назначению, а копии, само собою разумеется, остаются в общей книге. Такого рода практика имеет, по сравнению с обыкновенными устными разговорами по телефону, то преимущество, что доставка телеграммы подтверждается официальным путем и в любую минуту может быть проверена.)

Телеграфист Маннинг, в данный момент дежурный на приемочной станции, очень увлекается сестрой Барб, Она тоже благоволит к способному берлинскому коммерсанту, который, несмотря на свой вызывающий тон, искренне предан ей.

Его ухаживание забавляет ее, напоминает о столичной жизни, красочным пятном выделяется на фоне унылой жизни Мервинска.

Кроме того, он постоянно враждует со своим начальством, на нем слишком безукоризненный мундир, слишком изысканная фуражка, и иной вице-фельдфебель в полумраке принимает его за офицера и соответственно приветствует его. Он неизменно поверяет все свои приключения сестре Барб, а это вносит ноту веселья в атмосферу ужасного тифозного барака, где несчастные солдаты, инородцы, вкрапленные в австрийские войска, лежат в бреду, мучаются, выздоравливают, умирают.

В данный момент это большей частью чехи, но по языку их едва можно отличить, выдает их только внешность — светло-русые волосы, славянские скулы и носы…

Телеграфисту унтер-офицеру Маннингу очень хорошо известно дело Бьюшева. Ему также известно, что его превосходительство фон Лихов уехал в отпуск, и поэтому он испытывает некоторый испуг, у него начинает сосать под ложечкой, когда в четыре часа поступает телеграмма из Бреста, подписанная генерал-квартирмейстером. На его обязанности — препроводить документ, согласно правил, по назначению. Он знает: через три четверти часа телеграмма будет в комендатуре.

В передней несколько товарищей — по-видимому, у них перерыв в работе — спорят о пользе военных корреспондентов. Лично обработав поступившую телеграмму, Маннинг вскакивает, открывает дверь и обращается к своему коллеге и приятелю Шаубе:

— Поработай за меня — мне надо отлучиться.

— Каждому из нас охота отлучиться, — отвечает Шаубе, но тут же надевает слуховые трубки на уши.

А некто исчезает в телефонной будке. Все уже знают, с кем желает разговаривать. Маннинг, когда вызывает полевой лазарет.

— Сестра Барб занята, — отвечают ему, — к телефону подойдет сестра Софи. (Сестра Барб в это время сидит у постели Ярослава Вибираля, портновского подмастерья из Праги, и держит в руках шприц с морфием. Этих несчастных ребят опять слишком поздно доставили в лазарет. Очень плохие дороги.)

Маннинг ждет, кусая от нетерпения губы, с папиросой в худой, украшенной браслетами руке, впопыхах он забыл захватить зажигалку.

— У телефона сестра Софи, — раздается голос.

— Тут у телефона некто, — он не называет себя по имени. — Слушайте внимательно, сестра. Через какой-нибудь час в комендатуру поступит бумажонка, подписанная крупной фирмой, с приказом через двадцать четыре часа доложить о расстреле небезызвестного Бьюшева. Понимаете, сестра Софи?