Высшие органы военной власти считали, что все в этом крае подлежит реквизиции. Местные уроженцы рассматривались лишь как посторонний элемент, как помеха, которую надо возможно основательнее смести с пути. Никто и не помышлял о том, что придется когда-нибудь освободить эту область. Тот, кто в порядке временного назначения, возглавлял какое-нибудь учреждение либо исполнял обязанности школьного учителя или ландрата, рассчитывал после заключения мира сохранить за собою эту должность по праву захвата.

Некоторые влиятельные офицеры уже высматривали для себя поместья, которые они желали бы получить в качестве подарка от благодарного кайзера. К населению они относились так, как эльбские помещичьи зубры к своим польским батракам и батрачкам. Они не прочь были бы, под предлогом борьбы со шпионажем, держать под замком каждого достигшего десятилетнего возраста жителя этой будущей прусской провинции. В виде суррогатной меры они запретили пользоваться железными дорогами всем, кто не носил германской военной формы или косынки сестры милосердия. Вместо железных дорог населению предоставили пользоваться шоссе и проселочными дорогами, и то лишь по оформлении соответствующих документов и только пешком и до наступления ночи. К счастью, в стране протекали реки. Из болотистых районов, с небольших холмов они неслись вниз по направлению к большим рекам — Висле, Бугу, Неману, у устья которых, поскольку они лежали на севере, находились важные для прусских провинций торговые порты.

Война пожирала дерево. Наряду с человеческим мясом, одеждой и хлебом, ничто не истреблялось в таких количествах, как балки, брусья, доски, колья, стружки, опилки. На торговле лесом благосклонно разрешалось наживаться всем, ибо считалось полезным разрабатывать непроходимые девственные леса по прусскому образцу — разрежать, вырубать, вновь насаждать. К тому же никто не мог по древесному стволу или охапке дров определить, где, кто и на каком основании срубил.

Итак, заработки по сплаву леса благосклонно поощрялись. Разрешения на сплав тысячами выдавались всем, кто был способен к этой работе.

Таким образом, однажды вечером оказалось возможным получить у реб Айзика Менахема такие удостоверения для двоих мужчин. Смятые и затем вновь разглаженные, со множеством искусно сделанных пятен, эти бумажки выглядели весьма внушительно и убедительно, не говоря уже о том, что они были снабжены печатями и подписями.

Жизнь лесных и полевых зверей гораздо полнее ночью, чем днем. По ночам они любят, ходят на водопой, насыщаются, уничтожают друг друга, рыщут повсюду.

Люди оккупированной области, которые не хотят делать то, что требует исполинский спрут войны, приобщаются ныне к жизни зверей. Бесцельно, да и невозможно, следить по ночам за всеми проселочными дорогами, пешеходными тропами, полевыми межами, которыми можно пробраться в обход, минуя широкие дороги, то и дело разрушаемые движением войск и снова приводимые в порядок.

Неприятное чувство охватывает полевых жандармов, даже если их двое или трое и они хорошо вооружены, когда им приходится удаляться в сторону от этих широких дорог. Слишком неспокойно вокруг. Несмотря на строжайшие приказы, наперекор обыскам и расстрелам, весь край кишит скрывающимися вооруженными людьми. Толпы вооруженных людей — если бы их собрать со всей огромной площади оккупированного края, это были бы целые толпы — скитаются ночами по лесам своей родины…

На усеянном пнями поле, словно черные монашеские клобуки, колышутся кусты можжевельника.

Гриша приложил руку к глазам и, всмотревшись в темноту, сказал с невеселой улыбкой:

— Маячат в тумане, как монахи.

Оба его спутника молча пекли яйца в золе небольшого костра. Клубы беловатых испарений подымались от лесного ручья, который прорезал низкий луг и, разлившись небольшой речкой, выступал снова из тени деревьев. Туман расплывался в вечерних сумерках красноватыми и желтоватыми тучками. В спокойное безмолвие наступающей ночи резко ворвалось карканье запоздалых ворон и грозный хищный крик просыпающихся сов.

— Тяжело у меня на сердце, братцы, — вздохнул Гриша, опускаясь на корточки среди густой еловой поросли и широких ветвей можжевельника. Его лицо было озарено красным отблеском огня. — Не так-то легко будет пробираться дальше одному.

— Хорошо жилось тебе у нас, братец, вот ты и размяк, — засмеялся Федюшка. — Пришел бы ты к нам в другое время, летом, когда комары нас заедали, а до нового урожая животы сводило от голода! Или осенью, когда мы по ночам снимали с полей хлеб, а мужиков отгоняли пулями.

— Ах, — сказал Отто Вильд по-немецки, медленно и отчетливо выговаривая слова, — ты уходишь вовремя. Теперь время уходить, — повторил он по-русски.

Вынув из вещевого мешка карту — бесценное сокровище всего отряда, — он осветил ее сосновой лучинкой и кончиком ножа указал Грише то место, где они приблизительно находились.

— Мы двинемся вниз по Неману, ты — вверх, — показал он. — До Гродно мы пройдем водой, а до Вильно, должно быть, пешком или, может быть, заберемся ночью в товарные вагоны. Ничего, доберемся, товарищ, хотя это и не так просто, — закончил он по-немецки.