Об окончании войны он думал со снисходительной усмешкой. Уже был выработан план австрийского главнокомандующего: нанести противнику катастрофическое поражение на западе посредством прорыва через долину По и наступления на французов из Италии. Еще до этого, в сентябре или октябре, он, Шиффенцан, возьмет Ригу, Дерпт, Ревель, может быть, Петроград, и уж, во всяком случае, Двинск.

Сегодня, в это бледное, но ясное утро, он принимал представителя морского командования, чтобы согласовать с ним операции на суше и на море. У двери его приемной горела красная лампочка, означавшая категорическое запрещение входа кому бы то ни было из смертных.

Когда капитан-лейтенант в своем голубом с золотом мундире покинул Шиффенцана, было уже решено через несколько месяцев начать захват островов Даго, Эзель и всего рижского побережья, конечно, уничтожив предварительно минные заграждения.

Эта последняя мера предосторожности была отнюдь не лишней. Командование балтийской эскадры уже дорого заплатило за авантюру у Балтийского порта. Чтобы обстрелять мирный вокзал, где однажды произошло решающее свидание монархов, одиннадцать только что введенных в строй истребителей пошли в ночную атаку… только четыре в глубоком молчании вернулись обратно. Мины. Пятьсот утонувших.

Затем Шиффенцан говорил по телефону с политическим отделом управления связи по поводу предстоящего в ближайшем будущем посещения оккупированной местности германскими парламентскими деятелями. Они головой будут отвечать перед ним за то, чтобы ни один из депутатов и шагу не сделал без сопровождения специально к нему прикомандированного офицера.

— Хорошо кормить, хорошо устроить, хорошо показывать, — закончил он с добродушным смехом. Уж он оседлает этих жеребцов из рейхстага!

Денщик принес ему бутерброды и чай. Еще дожевывая, с набитым ртом, он уже советовался с капитаном Блаубертом, начальником отдела печати, какими мерами незаметно задержать распространение левых газет в войсках и даже среди населения.

Добиться этого очень легко, надо только действовать незаметно: в зависимости от направления газет выработать план их распределения и хитроумную шкалу сроков доставки.

Если найдутся охотники, предпочитающие свежей газете правых устаревшие новости демократической печати — пожалуйста! Никто не будет препятствовать им в этом… Между прочим, рейнский поэт Гейнц Флюгелиг, ефрейтор из части господина Блауберта, надел под мундир высокий крахмальный воротник. Это не полагается, надо, кстати, напомнить еще раз приказ, что лишь раненные в ногу солдаты имеют право носить обмотки.

Затем офицер для поручений из оперативного отдела доложил о последних ужасных боях при Трембовле, назвал точные цифры потерь у русских, количество пленных.

Он увез с собою ряд приказов: срочно — Перестроить захваченный орудийный парк и приспособить его к размерам германских боеприпасов; обучить германских канониров обращению с захваченными орудиями, большей частью американскими и японскими; организовать пункты для сбора металлических гильз.

Затем, в двенадцать часов Шиффенцан принял для обстоятельной беседы депутата Шиллеса, из Рурской области. Этот политический деятель в мешковатом костюме, с бледным лицом, бородкой и миндалевидными глазами, одновременно являлся самым крупным промышленником на континенте: он был угольным и рудным королем, владельцем многочисленных пароходных компаний, он возглавлял борьбу за аннексию лотарингской руды и металлургии севера Франции.

Он сидел в единственном мягком кресле, слегка опираясь на него тонкой рукой. Оба вели разговор в почтительном тоне, крайне осторожно. Оба затягивались сигарами, выдерживая длинные паузы.

Несмотря на общность интересов, каждый через посредство другого стремился добиться своих особых целей. В то время как магнат, беспрестанно ворочая головой, строго, спокойно, деловито напирал на необходимость, — если только хотят выиграть войну, — подчинения всего государства интересам — он называл это потребностями — тяжелой промышленности, то есть его собственным, Шиффенцан смеялся про себя над этими «купчиками-выскочками», стремящимися, опираясь на свои деньги, прибрать к рукам государственную власть. Он рассчитывал идти с ними вместе, нога в ногу, пока это будет ему удобно, а в нужный момент он сумеет осадить их, ибо, в конечном счете, власть у того, кто держит в руках штык.

Он не знал, что этот бледный, вероятно, не совсем здоровый, штатский человек вот уже год как исходит в своих махинациях из глубокой расшатанности государственного строй, расшатанности, которую он тонко почуял еще со времени проигранной битвы под Верденом. Выражением ослабления мощи государства и веры в него населения было для Шиллеса падение курса денег.

Германская марка уже больше не достигала довоенного уровня или даже ее собственного нынешнего курса в Цюрихе. Он ясно понимал, почему марка на этой нейтральной бирже немедленно поднималась в курсе на несколько пунктов, как только появлялась малейшая надежда на близкий мир, и снова падала, когда германские победы — победы в кавычках — предвещали продление войны. Вот почему он уже год брал взаймы у государственного банка все большие и большие суммы в марках. Он был уверен, что он-то лично войну выиграет, — и выигрыш получит наличными.

Теперь он шептался с Шиффенцаном по поводу предоставления ему, во имя блага отечества, двадцати — тридцати тысяч рабочих из жителей оккупированной области, ибо верховное командование вознамерилось наложить руку на его собственных рабочих, недовольных, ожесточенных, закрепленных за заводами. Они будут призваны в армию. Помимо всего, Шиллес выгадывал на еврейских, польских, литовских «роботах» добрую треть заработной платы. Кроме того, он желал (руководствуясь своей денежной теорией), чтобы ссудные кассы «Обер-Ост» выплатили родственникам этих новых рабочих часть заработной платы авансом. После заключения мира эти суммы будут попросту зачтены.