«Женщина на картинках — моя жена. Живем без конфликтов. Вместе ходим — она костер жжет, а я рисую, у костра руки грею. Она тоже работает, а вечером ходит в десятый класс…» «Остаться совсем вроде не думаем, но кто его знает… Шофер вон рядом живет — уезжал на Херсонщину, а в этом году, смотрю, назад прикатил. Двадцать лет на островах прожил, это ведь что-нибудь значит. Дочка у него там, на Херсонщине, обревелась: домой, на Курилы, и все…»

Пропавший где-то «Орлец» дает мне сходить с рыбаками на ловлю кеты… Непогода не помешала нам подобраться в самый конец хитроумно расставленной сети.

В прозрачной океанской воде, как акулы с черными спинами, ходили сотни две огромных рыбин. Лодка с уловом осела в воду по самый борт. Часа два рыбаки носили из лодки к трактору пузатую от икры рыбу. А потом был обед: уха и икра, только что посоленная в тузлуке.

Милиционер со своим самодельным мольбертом был тут же. Жена его Лида разложила костер. И все мы вместе, хлебая уху деревянными ложками, радовались утихавшей погоде. Небо вдали было синим, и виден был японский остров Хоккайдо.

Вулкан Креницина. Остров, на острове — озеро, а на озере — молодой энергичный вулкан.

* * *

«Орлец» пришел-таки. Это был старый-старый, потрепанный катеришко. Оставь его где-нибудь без присмотра, пионеры непременно бы растащили на металлолом. Но в катеришке сердце еще трепыхалось. И сколько радости было у истомленных ожиданием людей. На борт летели узлы, чемоданы. Помахал мне парень, писавший дневник. Я, увы, уже не мог участвовать в романтическом рейсе на Шикотан. Мое время кончилось, надо было спешить в Москву.

А жалко. Шикотан — самый восточный и, по рассказам, самый живописный из островов.

Есть на нем мыс с названием «Край света». Это в самом деле край света. Дальше нашей земли уже нет. И ничьей земли нет — океан на тысячи километров.

Между делом одному из нас на острове Матуа удалось сходить на охоту.

Фото автора. 1 ноября 1967 г.

(Широка страна моя…)

Это Ленинград. Это город, к которому каждый из нас питает особые чувства. Тут каждый камень — история, каждый дом, каждая площадь, каждое старое дерево — свидетели великого.

Город был славен и сто лет назад, и двести. Но вторая его история и самая громкая слава родились при участии ныне живущих. Мы называем город: колыбель революции. В этих словах умещается и глубина первых течений, и обвал водопада, который пятьдесят лет назад смел все плотины. Город творил революцию.

Осень 17-го прибавила городу и почетных седин, и влила в него новую молодость. Город лучше, чем любое другое на земле место, хранит память о человеке, который направлял водопад.

Память о Ленине. И город получал право называться именем этого человека.

На памяти ныне живущих и девятьсот ленинградских дней, прожитых в осадном кольце. Ни один город, ни одна крепость за всю историю людей не выносила столь жестокого испытания. Ленинград вынес все муки и не согнулся.

Спасибо тебе, Ленинград, за твои жертвы, за твою силу и красоту.

Слава тебе, Ленинград!

Фото автора. 3 ноября 1967 г.

В музее Воронежского заповедника хранится срез старого дуба — огромное колесо, на котором хорошо видны годовые кольца. Я сосчитал кольца и сопоставил их возраст с датами человеческой жизни. Вот в самой середине колечко — год нашествия Наполеона. Год смерти Пушкина. Отмена крепостного права. Вот у края среза кольцо 17-го года. Год начала войны…

Даже камень, бывший свидетелем чего-то важного в человеческом бытие, перестает для нас быть просто камнем. Деревья же почти как живые свидетели. Чуть-чуть воображения, и в шорохе листьев слышишь голос минувшего.

На земле есть деревья, возраст которых — семь тысяч лет. Если вспомнить, что древнейшим городам — Риму и Самарканду — «всего только» две с половиной тысячи лет, то с каким почтением должен стоять человек под кроной секвойи.

В Европе дольше всех живут липы, дубы и платаны. В Литве я видел самый старый из европейских дубов. Он, как человек, имеет имя: «Старик». Возраст его — две тысячи лет.