Лизинька, мой друг, и с детьми, здравствуй!

Ты теперь уже в Петербурге, и мне хотелось бы, чтобы ты чувствовала себя не хуже, чем в Бухаресте. Что касается меня, то я могу сказать, что почти доволен судьбой, потому что ни судьба, ни кто-либо другой мне не изменяют со времени твоего отъезда и до сих пор. Претендовать на то, чтобы это так продолжалось всегда, было бы слишком большим требованием. Здоровье мое довольно сносно, и, несмотря на большую усталость, я держусь…

Я никого не видел здесь из Бухареста. Меня просили туда приехать, но я отказался. Не хочу разонравиться фортуне: женщины ревнивы.

Боже тебя благослови и детей.

Катеньке и всему дому кланяюсь.

[…]

Извини меня перед любезными детками моими, что редко пишу. Подумай, какая в мои лета забота и какая работа. С полтора часа ввечеру только стараюсь не допускать до себя дел, но и тут иногда заставит визирь писать. […]

Михайло Ларионович!

Одержанная Вами над верховным визирем победа в 22-й день июня покрыла Вас новою славою. Большое превосходительство сил неприятельских Вас не остановило. Вы желали только их встретить, и опыт оправдал верность воинских Ваших предусмотрений: пятнадцать тысяч храбрых разбили шестидесятитысячные турецкие толпы. Неприятель спасся от совершенного истребления только в укреплениях, ком предосторожная робость его прежде битвы еще приготовила.

В память сего знаменитого подвига и в знак благодарности Отечества Я возлагаю на Вас портрет Мой.

Пребываю навсегда к Вам доброжелательный

Секретно

Сего месяца 17-го числа приезжал ко мне от верховного визиря чиновник Мустафа-ага с письмом, с коего перевод честь имею при сем к Вашему сиятельству препроводить [62] . В оном визирь, между прочим, уведомляет меня, какими он снабжен от своего государя инструкциями.

Сии, совершенно будучи противны требованиям нашим и не подавая никакой основательной надежды к скорому сближению, должны показывать, как мало Порта расположена уступить нам посредством негоциации завоеванный нами край; а как верховный визирь требовал от меня доверенного признания о силе данных мне от Его Императорского Величества предначертаний, то и воспользовался я сим случаем, дабы повторить и ему самому, что я не в праве принять основанием мирного трактата предлагаемую Портою целость и независимость ее владений и что если не имеет он к предложению мне другого основания, то от него зависит повелеть Х[амид]-эфенди к себе возвратиться, и для скорейшего доставления такового повеления к нему может он переслать оное через Журжу.

С ответом моим [63] посылал я переводчика Антона Фонтона, предписав ему, не вступая ни в какие ни с кем политические объяснения, не устраняться, однако же, принимать все, что ему будет сказано для точного донесения мне. Чиновник сей во всей точности и со свойственною ему осторожностью исполнил приказание мое.

Возвратясь из турецкого лагеря, представил он мне письменное донесение, в подлиннике при сем на усмотрение Вашего сиятельства прилагаемое [64] . Разговор его с визирем, которого он знал лично, находясь с ним долгое время после сдачи Браиловской крепости, заслуживает по содержанию своему особенного внимания.

Я заметил, между прочим, что, говоря о невозможности надеяться скорого мира по совершенной противоположности обоюдных требований, прибавляет он: «Султан не может согласиться на заключение оного, доколе двор ваш настоять будет в сохранении за собою Молдавии и Валахии». Тут должно заметить, что визирь назвал сии две провинции, а не границу Дуная, из чего некоторым образом заключить бы можно было, что если бы мы не требовали именно оба сии княжества, а часть оных, то осталась бы еще надежда вступить по предмету мира в объяснения.