Но почему тогда несокрушимый успех имела высказанная убежденность отца Николы Теслы в предназначении сына? По двум причинам: во-первых, он точно знал, чего жаждет сын, и, во-вторых, сразу заговорил о конкретном результате. Полагаю, каждый найдет разницу в призывах: «Нужно непременно поступить в университет!» и «Ты станешь великим инженером, выдающимся изобретателем!» Тут сама установка важнее знаний, потому что знания становятся попросту следствием деятельности активного характера.

В этом контексте исключителен случай Марии Монтессори. Именно мать умело создала в воображении ребенка яркие картинки будущего, противопоставив свою нереализованность нарисованным возможностям. При этом она объясняла причины собственной несостоятельности, тем самым и двойную мотивацию – во-первых, добиться того, что могла, но не добилась мать, а во-вторых – восстановить справедливость. Таким образом, Мария Монтессори представляется «заговоренной» собственной матерью, которая попросту перенесла на дочь все свои чаяния и надежды. Действие, само по себе, пагубное, она выполнила с таким проникновенным рвением, что заразила своей идеей дочь на всю жизнь. Кроме сильного влияния матери, многократного повторения ее установок, следует особо выделить еще один момент – возраст внушения. Дочь бунтарки, беспредельно преданная собственной матери, получала внушения с очень раннего возраста. Так, согласно биографам, уже в 10 лет она собиралась стать ученым, в 11 лет заявляла о том, что будет, подобно дяде, инженером, в 16 – стала единственной представительницей женского пола, поступившей в Политехнический институт. И как результат в 20 лет благодаря небывалой напористости, обращению за помощью к Папе Римскому оказалась зачисленной в университет, пообещав всему не верящему в нее миру, что «все равно стану доктором медицины». В итоге она стала первой женщиной-врачом в Италии (не будем при этом вспоминать о личной жизни, оказавшейся неудачной). Для данного исследования важно другое: материнские установки, как и воздействие авторитетного дяди, известного в стране писателя-педагога, касались сугубо карьерной самореализации. На фоне небывалого для девушки самомнения и самоуверенности вопросы отношений между полами, как и тема построения благополучной личной жизни, неизменно оставались за кадром. И тут даже не вопрос перекоса воспитания, просто мысль о достижениях вытеснила все остальное, стала доминирующей. Убеждения будущей знаменитости были направлены не просто в другое русло, но в параллельный мир. Нельзя не отметить при этом парадокса: Мария Монтессори настолько увлеклась процессом личных достижений, что, создав уникальную педагогическую систему, не сумела применить ее к собственному сыну.

Сильные смыслообразующие установки может дать трагический финал родителя. В этом всегда заложен символический смысл смерти, будь то самоубийство отца пессимистичного Артура Шопенгауэра, смерть от рака горла учителя Вивекананды, удручающее пониманием собственной вины сиротство Вильгельма Райха или невыносимо мучительное умирание матери Марины Цветаевой. Всякий раз речь идет о внезапном загадочном сжатии и аварийной разгерметизации жизненного пространства. Такие события вынуждают переосмыслить жизнь родителя или учителя и по-новому воспринять собственный проект. Всякий раз возникает сильнодействующая установка, данная не самим актом смерти, но тягостным воздействием предсмертного образа.

Елена фон Ган, мать легендарной Елены Блаватской и довольно популярной в свое время писательницы Веры Желиховской, будучи известной писательницей, в 27 лет умерла от скоротечной чахотки. Старшей, Елене, тогда еще не исполнилось 11 лет. Известно, что перед смертью мать произнесла такие слова: «Ну что ж! Может, оно и к лучшему, что я умираю: по крайней мере, не придется мучиться, видя горькую участь Елены! Я совершенно уверена, что доля ее будет не женской, что ей придется много страдать». Эти слова, запав в сознание дочери, превратились в непреклонную установку – изменив ранее выписанный жизненный сценарий девочки. Из установки выросло дерзкое неповиновение и горделивое сопротивление Елены даже намеку на традиционную женскую роль с думами о семье и потомстве. Фактически мать начертала драматический и витиеватый путь горького протеста против заведомо блеклой судьбы. Жизнь же самой матери, этой интеллигентной привлекательной женщины, обладавшей редкой и тонкой чувствительностью, получившей аристократическое воспитание и великолепное образование, омрачалась не столько жестокой необходимостью быть покорной тенью своего мужа, сколько непрестанным подавлением ее возвышенного восприятия мира. Для неисправимого солдафона, руководствующегося в жизни универсальными принципами неколебимого прагматизма, внутренний мир и чувства близкого человека были так же далеки, как проблемы обитания белых медведей за Полярным кругом. Вместо сопереживания и участия муж выдавал жене порции иронично-бестактного осуждения и насмешек. Его репризная грубость и нежелание видеть в ней личность быстро отравили в Елене фон Ган ощущение себя любимой женщиной, а вслед за этим и само желание жить. А на глазах Елены Блаватской, пытливого впечатлительного ребенка, развивалась жизненная трагедия матери; ее беспокойство и фатализм женской судьбы отпечатались пожизненными ожогами на сознании маленькой девочки. Формирующийся детский рассудок фиксировал неприятие такой судьбы для себя, а повышенная чувствительность и непреодолимое желание самовыражения создали иную судьбу, судьбу человека не плачущего, а протестующего. Обращение к интеллектуальному оружию как к яркой форме протеста, презрение к финансовой зависимости от мужчин привели к решительному отказу от роли хранительницы очага и воспитательницы потомства.

Даже если мать не умирает, как у Елены Блаватской, а только приоткрывает своей незавидной ролью тайну уничижительного будущего дочери, та (при наличии взаимопонимания с отцом) может выбирать идею иного развития. Женщина-философ (и одна из прародительниц феминизма), Симона де Бовуар смотрела на родную мать как на несчастную, обманутую женщину, потерявшуюся в нескончаемых бытовых сотах. «…День за днем она моет посуду, вытирает пыль, чинит белье, но на следующий день посуда будет опять грязная, комнаты – пыльные, белье – рваное…» Установку на другую роль помогли выработать взаимоотношения с отцом, привязанным к дочери и воспитавшим в ней немало мальчишеских черт. Среди них – установка на неприятие устаревших общественных взглядов, на возможность быть самостоятельной, независимой личностью. Отец привил дочери любовь к книгам и уверенность, что знания дают в руки козырного туза. Оттого и судьба у Симоны де Бовуар вышла совсем не схожей на судьбы Елены Блаватской или Марины Цветаевой – отец помог ей преодолеть зону невесомости.

Самые жизнестойкие, целеутверждающие установки – это очень часто по своей сути есть реализованные родителями акты поддержки каких-либо шагов своих детей. Отчетливо иллюстрируют это закрепление родителями раннего литературного опыта Владимира Набокова, Николая Гумилева и Дмитрия Мережковского. Известно, что первый сборник стихов пылкий семнадцатилетний Набоков «издал на свои деньги». Как раз в это время он получил наследство от дяди, но трудно себе представить, чтобы молодой поэт не обсуждал этот вопрос с родителями и не получил от них сигнал одобрения. Похожий акт поддержки сделали родители Николая Гумилева – неординарного поэта с трагической судьбой (и первого мужа Анны Ахматовой). Издание сборника «Путь конквистадоров» осуществилось за деньги родителей, за год до окончания гимназии – этот шаг убедил юношу, что он сформировавшийся, самобытный поэт с блестящим будущим.

Но еще более ярко выказал поддержку сыну отец писателя Дмитрия Мережковского. Он часто «воспитывал высмеиванием» младшего сына Дмитрия, но когда тринадцатилетний сын выплеснул свои первые душевные переживания ямбами и хореями, всегда державший дистанцию родитель поступил несвойственно своим прежним убеждениям, решив покровительствовать творческим начинаниям сына. Отец издал сборник стихов Дмитрия в дорогом кожаном переплете с золотым тиснением и не раз с гордостью демонстрировал его своим знакомым. Своей поддержкой отец закрепил у Дмитрия осознание своей «избранности». Когда же юноше исполнилось пятнадцать, старший Мережковский организовал ему встречу с непререкаемым литературным авторитетом – Федором Достоевским, который, правда, не особо благоволил к начинающему поэту и настоятельно советовал ему… «страдать». Не прошел мимо юноши еще один эпизод, связанный с отцом: тайный советник государя не выдержал радикальных взглядов своего первенца Константина и в горячке семейной ссоры выгнал непримиримого сына из дома. Заодно отец окончательно отвратил от родительского дома «мрачного, как могила», наполненного суровым диктатом и «неумолимым гневом» хозяина и Дмитрия. Много лет спустя писатель сам проявил унаследованную от родителя отчужденность и нарочитую бесстрастность при получении вести о его смерти… Но это уже другая история. В формировании же личности будущего блестящего исследователя жизни Леонардо да Винчи отец сыграл исключительную роль. Он как бы подстегнул едва проявившиеся способности к фееричному развитию, чего юноша добился не только усердием, но и переданной отцом верой в собственный талант.

Уникальным случаем может считаться появление сверхзавышенной самооценки и активной установки у русского поэта Сергея Есенина – человека противоречивого и сумбурного, при всей своей притягательности обладающего набором отрицательных качеств. Феномен Есенина состоит в том, что его личность сформировалась исключительно под влиянием установок, созданных малообразованными людьми на фоне полной и безоговорочной свободы действий Сергея. Последнее, к слову, стало причиной его деструктивных, саморазрушительных порывов, буйного характера и ощущения полной безнаказанности за любые, пусть и асоциальные, аморальные поступки. Отсутствие же «внутренних тормозов» часто сопровождает созданные родителями установки на крупные достижения. Однажды отец как-то привез из Москвы две стеклянные рамки – для почетных бумаг своего сына. Туда, как сообщает один из исследователей жизни знаменитости Исаак Эвентов, были помещены свидетельство об окончании училища и похвальный лист. «Вставленные в рамки, эти бумаги были прикреплены на самом видном месте в избе» – такое не могло пройти мимо впечатлительного юноши. Представляется не случайным, что уже через пару лет сам Есенин почувствовал осознанную тягу к творчеству – подсознательно он ожидал вознаграждения за удачные акты самовыражения. Тем более, что вознаграждение в виде социального признания тотчас выделили бы его из всего общества, сделали бы почитаемым – это для яркой личности был самый сладкий из всех возможных плодов. О том, что избыток сладости окажется для него ядовитым, Есенин попросту не подозревал – в нем развивались лишь интуитивные, так сказать, народные знания, имеющие радужную оболочку, но лишенные глубокой платформы размышлений и синтеза. Но такая, рано порожденная установка на звездные достижения позволила юному Есенину бросить конторскую службу наперекор воле отца (который считал сочинение стихов пустым занятием), не устрашиться нищеты и перспектив голода. Не возымела успеха даже главная, несколько закамуфлированная цель отца – определить юное дарование в институт. Тайное, непрерывно растущее желание писать стихи и печататься привело молодого человека в типографию влиятельного тогда издателя Ивана Сытина, что представляется следствием явного стремления приблизиться к любимому делу, нежели действием случая. Когда же юноша вблизи рассмотрел детали книгопроизводства, вообразив завораживающие возможности самовыражения, его вера в себя не просто выросла – он убедил себя в своем великом предназна– чении.

В предыдущей главе уже упоминалась слепая любовь матери к Николаю Гоголю. Ее установка на исключительность сына оказалась сильнее невежества молодого Гоголя, который, как утверждал Вересаев, по выпуску из гимназии «не знал спряжений глаголов ни на одном языке», «особенно плох был по языкам». Невероятно замкнутый, всегда неряшливый, страдающий, по определению Дмитрия Мережковского, «щегольством дурного вкуса», он под влиянием установки на великое достижение был одержим мыслью о своей гениальности. Установка позволила амбициозному неучу сосредоточиться на цели и обучаться на ходу, используя необыкновенную наблюдательность. Он был подстегиваем единым, жгучим, как болезнь, желанием блистать во что бы то ни стало. Не случайно Гоголь стал, как метко выразился Аксаков, «добычей сатанинской гордости». На самом деле, его победа – прямое действие материнской установки. Не любя учиться, он по крупицам собирал материалы, например, в письмах выспрашивая мать о различных мелочах в одежде, быте, традициях малороссов.