Темнело. Людской гомон на пароходе стихал. Волга расцвечивалась зелеными и красными огоньками бакенов. Берега тонули в подступавшей темноте, и казалось, вода разлилась до самого горизонта, и пароход, беспомощно хлопая плицами, плывет по этому бескрайному морю. Сон начинал путать мысли, Мария Александровна встала и ушла в каюту. Но уснуть она не могла долго: ведь это уже последняя ночь на пароходе.

Мария Александровна слишком хорошо знала своего мужа, чтобы сомневаться в том, что ее встретят не так, как он говорил. И все-таки, подплывая к Астрахани, она заметно волновалась. Всю жизнь она провела в кругу своих. А последние годы, когда отец, уйдя в отставку, поселился в маленькой деревушке Кокушкино, она почти безвыездно жила там. Ей никогда не приходилось жить у чужих, пусть даже очень хороших людей. Она всю дорогу обдумывала, как ей себя вести, и в то же время понимала: это бесполезно. Притворяться не сможет, и все будет хорошо только в том случае, если она придется по душе этим людям такой, какова она есть.

— Мама, мы уже приехали? — допытывалась беспокойная Аня. — А где же бабушка? Где дядя?

Мария Александровна всматривалась в пеструю, возбужденную толпу людей, запрудившую пристань, стараясь угадать, кто же встречает их. Вот матросы бросили трап, и два потока людей — с парохода и на пароход — с криком и гамом двинулись по нему.

Когда первая волна самых нетерпеливых схлынула, Мария Александровна увидела робко пробивающегося к трапу невысокого человека с блестящими на ярком астраханском солнце, густо напомаженными волосами, в черном сюртуке, сидящем на нем неловко, как это бывает с одеждой, которую надевают только по большим праздникам. По тому, как этот человек двинул плечом, она сразу же узнала его: точно так двигал плечом Илья, когда очень смущался. За этим роднившим братьев жестом она разглядела и другие характерные ульяновские черточки: заметно скуластое лицо, калмыцкий разрез глаз, круглый лоб с залысиной, которую он прикрыл искусной прической.

Василий Николаевич тоже узнал Марию Александровну — с двумя детьми она была на пароходе одна, — но продолжал стоять у трапа, пропуская прохожих, теребя белые манжеты и виновато поглядывая в ее сторону. И, только выждав, когда по трапу можно было пройти не толкаясь, он, еще раз поправив закрученную к правой брови прядь напомаженных волос, боком протиснулся на палубу, спросил с полупоклоном, изо всех сил стараясь сдержать разливавшуюся по бледному от волнения лицу радостную улыбку:

— Имею честь видеть Марию Александровну? Ульянов-с. Василий Николаевич, — представился он и церемонно поцеловал руку Марии Александровны. — Это, значит, Саша, а это Анечка? — нагнувшись к спрятавшейся за юбку матери девочке, ласково, с не унявшимся еще волнением в голосе говорил он.

— Очень, очень мы ждали вас. Ну-с? — обратился он опять к Марии Александровне, уже не сдерживая улыбки. — Прикажете вещи взять? Никита, иди-ка, братец, подсоби! — крикнул он сидевшему на козлах бородатому извозчику и сам, забыв о парадной форме своей, проворно начал нагружаться узлами.

Под «Заячьим бугром» на намытой могучей Волгой косе стоял небольшой домик в полтора этажа — верхняя надстройка деревянная, а нижняя, полуподвальная, каменная. Этот домик — все, что оставил в наследство старик Ульянов своим детям. По бедности купил он его в рассрочку у лафетного подмастерья Липаева. И хотя до самой смерти своей не выпускал из рук ножниц и иголки, так и не сумел выплатить весь долг. В ревизской сказке за 1835 год, собственноручно подписанной стариком Ульяновым, — ему в то время было уже 70 лет — значится, что купчей крепости на дом еще не совершено и никаких документов он не имеет, «кроме платежных квитанций, цену коему объявил 260 рублей».

У дома маленькая старушка кинулась к остановившейся телеге. Она металась от Марии Александровны к детям, приговаривая:

— Детки… Деточки мои…

В ее словах было столько ласки, что у Марии Александровны защемило сердце. Она обняла эту маленькую, очень похожую на любимого ею человека женщину и поцеловала. Повернулась к стоявшей в сторонке сестре Ильи Федосье, обнялась с ней, сказала, точно после долгой разлуки вернулась домой:

— Вот я, родные, и увидела вас…

Старик Ульянов оставил только то, что всю жизнь кормило его: большой чугунный утюг, портняжные ножницы, наперсток, подушечку с иглами. Все семейные реликвии свято хранились. По побитому иглами большому наперстку и сточенным ножницам видно было, как долго они служили своему хозяину. Глядя на этот единственный «портрет» основоположника ульяновского рода, Марии Александровне зримо представилось, как могучий старик, сутуля широкую спину, стоял у стола и с хрустом кроил ножницами домотканые холсты.

По тому, с каким почтением все а доме говорили о старике, чувствовалось: власть этого сильного и, видимо, крутого по характеру человека ощущалась до сих пор. Марии Александровне вспомнилось. Илья как-то рассказывал. Отец послал его вечером в лавочку купить чаю на пятачок. Дал он ему гривенник и, строго хмурясь, приказал: «Гляди не потеряй». Маленький Илюша, возвращаясь с покупкой, как на грех, завяз, переходя раскисшую после дождя улицу, да так основательно, что не мог выкарабкаться, не вымазав чай в грязи. Вернувшись домой, он долго стоит за входной дверью, не решаясь показаться отцу на глаза.

Отчаяние придает ему храбрости, и он потихоньку открывает дверь. Отец, воткнув иглу в овчину, помигивая слезящимися от натуги глазами, строго, в упор смотрит на него. Молчание отца длится вечность…

Мария Александровна вздрагивает и выходит из комнаты. Взору ее открывается волжский простор. Она облегченно вздыхает. Припоминается, как Илья всегда восторженно говорил о Волге, как он любил ее и радовался, когда судьба опять приводила его на берега родной реки. Не потому ли так любил Волгу, что все то светлое, вольное и радостное, что было в его суровом детстве, связано с нею?

Бабушка баловала внучат: подавала им завтрак в кровати, потакала шалостям, закармливала сладостями. Марья Александровна сделала попытку завести свой домашний порядок, но между бабушкой и детьми сразу же возникли секреты, и она уступила. Анна Алексеевна несказанно обрадовалась, что Сашенька и Аня попали в ее полное распоряжение, и, как говорится, пушинке не разрешала сесть на них. Особенно усердно и ревниво она колдовала возле Саши, который в отличие от Ани совсем не дичился ее. Необыкновенная развитость трехлетнего Саши, взрослая рассудительность, смелость, с какой он шел ко всем и отвечал на все вопросы, вызывали на ласково прищуренных калмыцких глазах бабушки слезы умиления. А когда она однажды, зайдя в комнату, увидела, что Саша лежит на разостланной по полу газете и читает ее, она, не веря глазам своим, и ушам, долго стояла на пороге. Вечером, когда вернулся Василий со службы, шепотом, точно великий секрет, сообщила ему это, и он, конечно же, не поверил. Но когда утром сам дал Саше газету, тот преспокойно прочел ему все, что дядя просил.