Ускоряю шаг: не терпится подойти скорее к тому вон желтому дому. Ведь это ради него я прибрел сюда в белую летнюю ночь. Не очень он перестроен. Наверное, и в XIX веке это был не особняк, а дом, где сдавались квартиры, — сразу видно: они «выступают» и на фасаде. Посредине — арка ворот, по бокам — два подъезда, на втором этаже — два балкончика, внутри, я знаю, широкие лестницы и на площадках — высокие двери. Убранство фасада, однако, ампирное. Если пройти во двор, там еще и еще ворота: цепочка дворов, как часто бывает в Ленинграде. В первом дворе огромные двери старых каретников, теперь, конечно, приспособленных под гаражи. Да, это был хоть и не особняк, но барский дом. Квартиры тут сдавали не какой-нибудь мелкоте.

Почему я стремился сюда?

Да потому, что в этом самом доме жил Александр Сергеевич Пушкин. У последней его квартиры на Мойке, где я прежде обязательно бывал каждый раз, как приезжал в Ленинград, всегда толпа — не пробьешься. Только здесь, на Красной, я могу побыть с ним «наедине».

Не бродил ли он вот так же по светлым ночным улицам, не входил ли вот в этот подъезд, не у одного ли из этих окон писал потом:

Ведь он жил здесь как раз в 1831–1832 годах, всего за год до того, как закончил «Медного»!

Давно уж мне казалось странным, что Он выбрал именно адмиралтейскую иглу. Ведь был уже тогда в Петербурге другой, гораздо более импозантный шпиль — Петропавловского собора. И только в белую ночь я увидел, что шпиль Петропавловки — не «светлый», по крайней мере — со стороны Дворцовой набережной. На фоне неба эта игла как раз темная: солнце заходит позади нее.

Но если Пушкин писал в этом доме, то шпиль Адмиралтейства был для него и единственным: Петропавловская крепость отсюда совсем не видна, а тут он мог любоваться ясно вырисовывающейся в конце улицы светлой адмиралтейской иглой, возвращаясь домой с прогулки или просто выйдя на балкон… Да! Наверное, он занимал одну из этих комнат с балконом!

И теперь, через полтора века, на светло-голубом небе блещет в последних лучах заходящего солнца адмиралтейский шпиль.

Я выхожу из-под арки Сената, бреду мимо Медного всадника, вдоль Невы. Солнца уже не видно, но на небе, все еще бледно-голубом, на белых облачках лежит еще чуть розоватый отблеск его лучей. Вода в Неве светлосерая, как жидкое серебро. Над ней — силуэты Кунсткамеры, ростральных колонн, Петропавловской крепости. Сворачиваю по Зимней канавке «домой».

Вот и улица Халтурина. Нет, отсюда не видно. Пройду дальше, до Мойки. С широкого, горбатого Синего моста оглядываюсь последний раз на адмиралтейскую иглу. Да. И отсюда она — светлая.

Ленинград, июнь 1970 г.

Всю жизнь я терпеть не мог дачи — эти клочки подмосковной земли, насквозь простреливаемые хрипом радио, патефонов, сальными анекдотами и буханьем мяча, где людей больше, чем деревьев.

Но Николина Гора — не дача, а какой-то чуть ли не первозданный лес. Высокий берег реки — то зеленый, заросший, то желтый песчаный — увенчан красными соснами, а внизу у воды — толстые, корявые старые ивы. Сплошное барбизонство, как говорил Алеша Левинсон. А чуть в стороне — рощи молодых берез, так нежно желтеющие в сентябре, и заливные луга, за которыми виден прелестный силуэт старинной церкви.

Здесь едва ли не первый в наших местах дачный кооператив работников науки и искусства; громадные участки, по счастью, не разделены наследниками на тысячу частей. Дома скрыты настоящими лесными зарослями, на участке можно собирать грибы, землянику, не видно ни соседей, ни улицы. Да улиц здесь и нет — есть просеки и аллеи: Аллея Мартынова… Аллея Островитянова… Тут были их дачи.

Для меня оба имени связаны с воспоминаниями совсем не дачными. Хирурга Мартынова я никогда не видел, но как раз в клинике его имени сделали мне операцию, благодаря которой до сих пор много и свободно двигаюсь. Как знать, может быть, поэтому и живу еще. И провожаю моих гостей по Аллее Мартынова.

Имя же Островитянова для меня — двойное: Лапидус и Островитянов — учебник, по которому наше поколение впервые знакомилось с политэкономией, а те, кому посчастливилось слушать лекции Островитянова [170] , кажется, до сих пор под впечатлением их поистине математической логичности. Говорят, он был добрый, обаятельный человек.

Но мне Островитянов запомнился в обстановке скорее анекдотической…

Собрание актива Академии наук. Мы должны «изображать толпу», наполняя большой зал Дома ученых. На сцене — президиум: академики, один почтеннее другого, в орденах и ленточках. Председательствует Волгин, вице-президент Академии наук — настоящий вельможа давних времен — сверкающий сединами, холеный, изящный, несмотря на свою полноту. Кажется, единственный здесь интеллигентный человек.

Впрочем, нет. На трибуне — другой вице-президент — Островитянов. По внешности — добрый старый учитель гимназии: высокий с зализами лоб, длинные (несколько выше плеч) волосы. Седины немного — для академика Островитянов кажется даже молодым, хотя известно, что он еще из революционеров-подпольщиков. Над трибуной, рассчитанной на более крупную фигуру, видны только голова и (впрочем, довольно широкие) плечи. Пенсне не слишком хорошо держится, и он время от времени пытается поправить его движением головы. Почти не жестикулирует: руки, наверное, заняты текстом, который он нам читает.