«Ты переоцениваешь себя и свои способности. Разве ты не честолюбив и не тщеславен?! Разве тебе не доставляет удовольствия, когда окружающие послушно соглашаются с твоим мнением?»

«Но я верю себе! Я знаю свою роль. Я только выполняю прямые обязанности».

«Твоя роль и обязанность — верить не только себе, но и другим… Как ты смеешь ненавидеть своих товарищей? Ты обиделся, когда они прямо сказали, что о тебе думают, и ты хочешь им отомстить за это. Но ведь ты — комиссар!..»

— Ух! — громко вздохнул Павле от наплыва самых разных мыслей, удивленный и испуганный сомнениями, впервые в жизни так сильно овладевшими им.

Его охватила странная дрожь. Сначала он подумал, что это озноб, и, придвинувшись к огню, стал поочередно поворачиваться к нему то спиной, то грудью. Затем он почувствовал жар. По телу забегали горячие мурашки, усталые колени горели и ныли. Павле метался, словно защищаясь от кого-то, словно стараясь вырваться из горячей жидкой тины, затягивавшей его все глубже и глубже.

«Что мне делать? Прав ли я? Если отряд пострадает по моей вине… Что тогда будет?»

И от этой последней мысли все вдруг куда-то исчезло, сознание его помутилось… Он не знал, сколько времени длилось это состояние. Вероятно, долго. Потом туман рассеялся, оцепенение прошло. Желание вот сейчас, немедленно поговорить с Учей, посоветоваться с ним, услышать его мнение все настойчивей овладевало Павле.

Он поднял голову и посмотрел на товарищей. Буковое полено тлело, потрескивая. Гвозден беспокойно ворочался во сне. Уча завозился, словно почувствовал взгляд Павле, и повернулся лицом к огню. Видно, ему тоже плохо спалось. Казалось даже, что он не спит. Павле колебался — не начать ли разговор сразу, сейчас же? Подперев голову руками, он долго сидел, разглядывая освещенное огнем усталое лицо Учи.

«Как я мог так думать о нем?.. Почему?»

Что-то дрогнуло в его сердце. Ему припомнились разные случаи их жизни. Прошлое отряда казалось сейчас прекрасным. Не было ни страданий, ни ужасов войны. Вся прелесть воспоминаний была связана с Учей, он был его единственным другом. Как долго длились их задушевные беседы на ночлегах! Какими взглядами обменивались они перед боем, когда, прощаясь, давали друг другу поручения на случай, если один из них не доживет до свободы… А сегодня ночью — вот что случилось…

«Ужасно! Как я мог так о нем думать? Он лучше меня. У него тверже характер… И он, конечно, не думает обо мне так скверно, как я о нем. Я не умею скрывать своих мыслей… Он, наверно, прочел их у меня на лице…» Павле стало стыдно. Он мучительно упрекал себя.

Долго длился этот утомительный разговор с самим собой. Постепенно мысли его прояснились.

«Нет, у меня, видно, слабая воля. Что нужно делать?.. Как поступить?»

Внезапно он вскочил и вышел из хижины. Пройдя несколько шагов, он нагнулся и, захватив горсть снега, стал растирать себе лицо и лоб, жадно и быстро глотая холодный густой воздух. Ветер затих. Только изредка налетал еще вихрь, словно для того, чтобы срезать, как косой, сугроб и затрещать в кустарнике. Павле направился к хижине Второй роты.

Когда он вошел, разводящий сидел у огня. Пламя бушевало, освещая комнату. Павле посмотрел вокруг и молча подсел к очагу.

Партизаны спали, укрывшись гунями и куртками, тесно прижавшись друг к другу. Винтовки лежали у них между ног. То тот, то другой иногда просыпался и начинал возиться. Дрожа от холода, человек сворачивался в клубок, стараясь стать как можно меньше, таким маленьким, чтобы спрятаться в тепле, подмышкой товарища. Слышалось тяжелое неровное дыхание. Раненые стонали и бредили во сне. Воняло испарениями, сырой одеждой и обувью, овечьим навозом. Павле смотрел на спящих бойцов и думал: «Дышат… Холодно им, а через несколько дней, может и завтра, многим уже никогда больше не будет холодно».

Комиссар закусил губу. По его лицу прошла судорога.

Красноватый отсвет огня дрожал, танцуя на темной одежде, играя на оружии, освещая ветхую обувь. Павле переводил взгляд с одного на другого, узнавал своих партизан.

«Может быть, этот? Он труслив, такие чаще всего почему-то погибают. Ушел в партизаны из шестого класса, в коротких штанишках и белых резиновых тапочках. Принес ржавый тесак, сохранившийся с первой мировой войны, и до сих пор не расстается с ним. Сбросил «шестерку» с гимназической фуражки и нашил пятиконечную звезду с серпом и молотом».

«…А вот этот — нет! Хитер и дерзок. Всегда возмущается, если после полуночи приходится стоять в карауле. Часто ссорится с Вуком. Я наказал его — десять дней без патронов. Истек ли срок? Надо утром сказать, чтобы ему дали патроны, черт его побери! Да он еще и босой! Вон, голая пятка торчит. Трет ее рукой, замерзла».

«…Этот бедняга погибнет. Неловок. Всегда колонна из-за него останавливается…»

«…И вот этот погибнет. Лезет вперед. В каждом селе у него девушка. Врет им, бродяга, что студент, а на самом деле портной».

«…И этот вот тоже!»

Павле замер, испугавшись собственных мыслей. Если верить его необъяснимому предчувствию, выходило, что погибнет вся рота.

«Что делать? И как они сами-то считают: кто прав — Уча или я?» — подумал он и начал снова испытывать каждого.

«Да. Это — Никола. Он на моей стороне. Он рабочий и старый коммунист. Мне следовало бы обратить больше внимания на его духовный рост».

«…И Джурдже за меня. Куда Никола, туда и он. Они точно близнецы. Будь Джурдже более серьезным, я мог бы принять его в партию».